Моль
Шрифт:
А он — тогдашний Решков — взглянул на ее обнаженную грудь со следами тяжелых синяков и спросил со смехом:
— Вон ты какая! Вперед всё знаешь и всё видишь. Вплоть до того, кому и какая смерть положена. Да?
— Да, — прикрывая избитую грудь, скороговоркой зашептала пророчица. — Да. Знаю. Знаю, что ты не сам себе расчет произведешь. Знаю, как решит тебя в твой окончательный день твой настоящий друг..
Обо всем этом вспомнил Решков в плавающем папиросном дыму. И думал о своем настоящем друге, верном крестьянском сыне Суходолове, теперь стоящем вне закона.
Возможно, тут кто-то упрекнет Автора. Автор, дескать, нарочито сгущает краски, чтобы бросить тень на «строительство нового мира». Автор, дескать, ненавидит и «строительство» и «строителей», а потому…
Автор уклоняется от полемики. Он просто продолжит свои записки и расскажет, как —
Собеседник оценивает настоящее
Автору уже не раз приходилось предупреждать читателя, что происходившие пикировки писателя Кулибина с Решковым по поводу некой, еще не написанной, книги, не пустой вымысел. Подобного рода столкновения Кулибина с Решковым случались, и довольно часто.
У Автора «Моли», то есть уже заканчиваемого действа, вобравшего в себя многие судьбы, пусть даже и спрятанные под выдуманными именами, тоже был оппонент, вечно брюзжащий, любящий заглядывать через плечо на строчки, выстукиваемые на машинке. Оппонент обладал большой памятью, был начитан, любил историю и, ко всему прочему, считал себя диалектиком. В общем, это был Собеседник, не стеснявшийся в выражениях и довольно упрямый в отстаивании своих, как он говорил, диалектических позиций.
Эти позиции, горячился Собеседник, помогают определить характер причин и следствий, в результате которых только и могла возникнуть, укрепиться и держаться на поверхности советская власть с ее диктатурой партии. Толкуя об этом, Собеседник упрекал Автора, что тот, с головой окунувшись в свои старые дневники и записные книжки, проходит мимо исключительно интересных фактов сегодняшнего дня, подчеркивающих неизменность системы, порожденной Октябрем.
— Вы вот, рисуя судьбы Атаманчика, Ступицы, Ошалкина и еще других, — наваливался Собеседник на Автора, — ворошите время ушедшее, разгребаете грязь годов минувших, ну, там, ленинских или сталинских. С чекистами, подвалами, концентрационными лагерями. А нынче? — допытывался Собеседник: — «Новый мир»? «Строительство»? «Новый человек»? Это — диалектика! Ленин создал чека, нашел лучшего якобинца Дзержинского и установил закон: каждый хороший коммунист — обязан быть хорошим чекистом. Сталин, наследник Ленина, продолжил дело Ленина, и всю страну превратил в чекистский подвал. Наследники Сталина совершенствуют чекистско-партийную машину и дробят человеческие кости. Цель? Можно, конечно, утешать себя мыслью, что Ленин и Сталин — сумасшедшие, шизофреники. Но цель, цель у них была совершенно ясная и трезвая: им нужен был «новый человек», человек без имени, единица, растворившаяся в статистике. В статистике — нет личности, есть масса, охваченная психозом страха. Отсюда — дальнейшее. В молчащей стране можно делать всё, что угодно. Вплоть до строительства коммунизма. Это, ведь, не так и трудно. А чтоб было совсем легко — будет призвана на помощь коллективизация: она спишет «в расход» миллионы крестьянских жизней… как были «списаны» сотни писателей, вроде Гумилева, Бабеля, Ивана Катаева, Бруно Ясенского, Пильняка… как были «физически уничтожены» тысячи, многие тысячи Тухачевских и Якиров. Не будем гадать, такой ли точно вариант коммунизма предвидели творцы Октября, но вспомним гарантию, которую дал Ленин в двадцатых годах. Именно тогда Ленин заявил: «Поколение, которому 15 лет, через 10–20 лет будет жить в коммунистическом обществе» [3] . Поколение сладость жизни при «коммунизме» испытало. Так что же, довольно экспериментов? Куда там. Воспоследовал приказ, уже поколению наших шестидесятых годов «жить в коммунизме».. Вы не слышали о такой обязанности? Она есть, она в 1961 году записана в их партийной программе. Вот в таких и совершенно четких словах: «Партия торжественно провозглашает: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». Вы об этом не знаете, — ухмыльнулся Собеседник, — вы чересчур углублены в свои записки, заметки. А надо оглядываться и по сторонам, читать нынешние газеты, которые — непонятно почему! — перед празднованием пятидесятилетия Октября, в 1967 году, были полны описанием чекистских подвигов, подвигов, как будто бы нарочно преподнесенных советскому народу для утешения, что никакого нет «нового человека» и никакого не предвидится «коммунизма». Много, много таких коварно соблазнительных, прямо контрреволюционных, контр-якобинских рассказиков сами же советские газеты — и перед праздником пятидесятилетия Октября! — подсунули читателю. Жутких рассказиков, но весьма примечательных по своей откровенности, по своим признаниям, что только чекистская пуля позволяет партии удерживать власть. С некоторыми такими рассказиками, — продолжал Собеседник, — я вас и познакомлю. Вот возьмем «Комсомольскую правду» за 4 марта 1967 года.
3
Об этом «векселе» Ленина вспомнила «Комсомольская правда» (9. IV. 1969) в обзоре «Задачи союзов молодежи».
«Навечно зачислен» — так назван очерк. Под крупным заголовком, чуть слабее:
Это рассказ о твоем современнике. Он погиб в мирный день на боевом посту, в схватке с преступниками. Григорий Астапчик навечно зачислен в списки войсковой части…
— Давайте разберемся в эти строчках, — предложил Собеседник. — Начав — с конца: о какой воинской части идет разговор? Газета отвечает: «Охранявшей колонию строгого режима в тайге…»
— Чувствуете: воинская часть несет службу в концентрационном лагере, или — по нынешней партийной терминологии — в колонии строгого режима. А что же это за «боевой пост», на котором «в мирный день» погиб чекист Астапчик? Газета говорит: «В колонии строгого режима…» И как будто предупреждая очередной вопрос, газета добавляет, что дальше воспоследует:
Рассказ о храбрости и мужестве, проявленных при выполнении воинского долга младшим сержантом Астапчиком…
— Тут уж одной-двумя фразами из газеты не обойдешься, — развел руками Собеседник. — Придется читать:
Распахнулась дверь. Вьюжный ветер занес в караульное помещение облако снежной пыли. Рядовой Иван Рулькевич обернулся. На пороге, весь занесенный снегом, стоял начальник караула сержант Муромский.
— Ну, Иван, — Муромский сбросил плащ, поставил в пирамиду автомат, — настоящая зима. Метет, как в феврале, а ведь на календарь посмотришь — лето наступает. Завтра — первое июня.
По деревянным ступенькам проходной затопали тяжелые шаги…
— Чем не сценарий? — спросил Собеседник. — Или отличный детектив. Потому что вслед за тяжелыми шагами в проходной караульного помещения колонии строгого режима, размещенной в местах, где первого июня бушует метель, загремели выстрелы и раздались вопли солдат. Нет, тут надо читать дальше! Слушайте:
— На помощь! На помощь…
Завыла сирена… Командир воинской части вызвал подкрепление.
Заскрипели, распахнулись ворота. Оперативная группа вошла в зону… Подполковник Пахомов, старшина Марченко и сержант Молодых изучали следы. И хотя с неба всё еще сыпался снег… оперативная группа вела расследование событий, что произошли за час до нападения на караул… У этого палисадника был бой… Григория Астапчика нашли у стены барака, с простреленной грудью…
Как потом установило следствие, преступная группа готовилась тщательно, соблюдая строжайшую конспирацию… План заговорщиков был дерзким… Напасть на солдат охраны и перебить их…
— Дальше читать не стоит, — сказал Собеседник. — «Комсомольская правда» восхищена героизмом воинской части, в экстазе выболтав, что заключенных, оказывается, охраняют не команды обычных надзирателей, а воинские части, советские солдаты и офицеры, вооруженные автоматами. Героизм? Какой же это героизм, если воинская часть вопит «На помощь» и вызывает к себе на подкрепление другие воинские части. Против кого? Против заключенных одного из концентрационных лагерей на крайнем Севере «строительства нового мира», где в июне бушует метель. Героизм? Ах, да, — махнул рукой Собеседник, — «Комсомольская правда», восхищаясь героизмом воинских частей, добавила, что «не осталось в живых ни одного из участников этого преступного плана».
— По-вашему, — спросил Автор, — ленинизм начался на трупах и на трупах закончится?
— А вы что думаете?! — с готовностью воскликнул Собеседник. — «Порвалась дней связующая нить» — и всё? Бросьте! Шекспир был великий драматург, но слабый диалектик. А пятьдесят партийно-якобинских лет, это, батенька, этапы развития ленинизма. Чека, скажем, потом ГПУ, затем НКВД и МВД. Дзержинский. Ягода. Берия. Ленин. Сталин. Маленков. Хрущев. Брежнев… И каждый вопил или вопит: закончено строительство чего-то. Создан новый человек. От человека струится фимиам любви и преданности. В честь коммунизма Михаил Шолохов, Константин Симонов, Федин, Полевой и др…. и др… сочиняют партийные жития святых и бьют поклоны перед очередным вождем. Диалектика? Кой-что об этой диалектике и в ваших древних записках и дневниках. Из них вы, по должности автора, берете кое-кого и — сплошь и рядом под вымышленными именами — вписываете в вашу «Моль». Мне даже кажется, пусть и на последних страницах, где-то под занавес, что и с Решковым стрясется такое, после чего читатель с добрым сердцем, вздохнув, прошепчет: «Эх, как судьба повернулась. А ведь мог и Решков быть человеком».
Это я к тому говорю, — продолжал Собеседник, — что Решков кончит тем, чем он и должен кончить. А строительство, — тут Собеседник поднял палец, — продолжится и после Решкова. Вот уже отпраздновали пятьдесят лет. Полувек! А что? Те же самые выстрелы, взлеты и крушения и… и что примечательно: готовясь к своему пятидесятилетию они сами показали, что между первым десятилетием и пятым десятилетием нет разницы.
Автору захотелось что-то опровергнуть и с чем-то не согласиться. Но он этого не сделал. Может быть даже потому, что тогда надо было бы спорить с самим собою.