Молодость с нами

Кочетов Всеволод Анисимович

от пота — и запоминал их, эти руки, а не фамилии, не имена и отчества, которые в большинстве были ему

неизвестны. Было несколько удивительно и странно, почему тут собрались все мужчины и среди них только

одна женщина, имя которой Серафима Антоновна не назвала, поэтому та сама сказала: “Румянцева, Людмила

Васильевна”. Ей было лет тридцать, она была полная, среднего роста, с веселыми карими глазами.

— А с Александром Львовичем вы уже знакомы. — Серафима Антоновна

повернулась к Белогрудову. —

Теперь, чтобы не терять времени, пойдемте сразу к столу. — Она распахнула дверь в следующую комнату, где

стоял длинный стол, покрытый сияющей белой скатертью, на которой в хрусталях и фарфорах цвели пестрые

клумбы различных яств.

Павел Петрович был посажен между самой Серафимой Антоновной и громадным, как памятник,

Красносельцевым. Красносельцев сидел прямо и, не торопясь, методично отправлял в рот куски, старательно их

прожевывал и запивал смирновской водой. Поворачиваясь к Павлу Петровичу, он неизменно улыбался, то есть

оскаливал крупные зубы, глаза же его были скрыты за очками без оправы. Вид он имел при этом такой, будто

говорил покровительственно: “Не теряйтесь, молодой человек, все идет хорошо”. Работая ножом и вилкой, он

тыкал в стороны тяжелыми локтями.

Павлу Петровичу было возле него тесно, душно, неудобно. Павел Петрович стремился подальше

отодвинуться от соседа справа, то есть от Красносельцева, и, естественно, таким образом придвигался ближе к

соседу слева, то есть к Серафиме Антоновне.

Серафима Антоновна была, что называется, в ударе. Она красовалась, она острила, она провозглашала

тосты, она была душой стола.

Всем было весело, все смеялись, но Павел Петрович чувствовал себя очень неловко. Если бы он знал, что

дело обернется этакой застолицей, он, конечно, не согласился бы пойти к Серафиме Антоновне. Он думал, будет

иначе. Да и сама Серафима Антоновна говорила, что соберется несколько ее друзей — сотрудников института,

можно будет посидеть за чашкой чаю, познакомиться не в казенной служебной обстановке и откровенно

поговорить о перспективах.

А тут ему наливают коньяку в громадную рюмку, кричат: “Пей до дна”, рассказывают чепуху.

Павел Петрович думал об Оле. Оля сегодня просила его: “Может быть, ты не пойдешь, папочка? Может

быть, мы с тобой погуляем? Не ходи, папочка”. Он готов был встать из-за стола и немедленно уйти из дома

Серафимы Антоновны. Он не следил за разговорами. Внезапно его заставил прислушаться голос

Красносельцева. Красносельцев говорил ровно, плавно и округло.

— Это вражеская концепция. Подчинить науку исключительно интересам производства — значит ее

уничтожить.

Наука тем и велика, что может существовать сама по себе. Пусть мне, пожалуйста, не говорят, что

я устарел с этим утверждением. К этому мы вернемся, еще придется вспоминать великих теоретиков. Не

производство диктует науке, а наука диктует производству. И когда мне все время твердят, что я оторвался от

производства, от жизни, что я не знаю жизни, не учусь у нее, меня это злит! Знать свою науку, — это и есть

знать жизнь.

— Искусство для искусства, наука для науки! — сказал с усмешкой Белогрудов. — Действительно, вы

устарели, Кирилл Федорович. Старая песня!

— Это не песня, — спокойно возразил Красносельцев, — это требование жизни, той жизни, о которой вы

так печетесь. Жизнь нуждается в мастерах своего дела, а можно ли стать настоящим мастером, если будешь

разбрасываться и на то и на другое?

— Великие теоретики — я имею в виду истинно великих, — они всегда были и великими инженерами,

— сказал Белогрудов. — Леонардо да Винчи, Архимед, Галилей… Они “разбрасывались” и на науку, и на

производство, и на практику. Все зависит от вместительности мозга.

— Я бы просил хозяйку, — не меняя тона, заговорил Красносельцев, — оградить своих гостей от

извозчичьего остроумия.

— Товарищи, товарищи! — воскликнула Серафима Антоновна. — Что же это такое? Александр Львович!

Кирилл Федорович! Я в отчаянии.

Павел Петрович заметил, что молодая жена Румянцева, Людмила Васильевна, перешла из-за стола на

диван и сидит там, обмахиваясь пестрым веером. Он тоже за спинами спорящих скользнул к дивану.

— Правда, здесь прохладней? — сказала приветливо Людмила Васильевна. — Я так не люблю эти

вечные споры, так не люблю ходить в пьяные компании, но у Гриши, прямо на мою беду, принцип: без меня

никуда. Видите, здесь, кроме хозяйки, из женщин — одна я. Это уж Серафимы Антоновны принцип. Она

женщин не любит. Своим принципом она поступилась только ради Гришиного принципа, иначе бы Гриша не

пришел.

— Скажите, — спросил Павел Петрович, внимательно выслушав это, — а кто такой Красносельцев?

— Ваш сотрудник, — засмеялась Людмила Васильевна. — Как же вы не знаете свои кадры, товарищ

директор? Он заведует металлографической лабораторией. Не знаю, как за пределами института, но в институте

он знаменитый.

Павел Петрович с досадой припомнил, что только сегодня разговаривал со своим заместителем о

Красносельцеве; говорили о том, что Красносельцев израсходовал на свои темы средств в прошлом году в