Молодость с нами
Шрифт:
— Хорошо, — сказал Павел Петрович, думая, что в конверте очередное заявление или просьба; надел
шляпу, взял в руки плащ и вышел вместе с Дондой к подъезду. Там его встретила Серафима Антоновна.
— Я жду вас, Павел Петрович, — сказала она. — Я приглашаю вас прогуляться. Смотрите, какой вечер!
Над городом стояло вечернее небо, теплое и яркое, как расплавленное золото. Расчерчивая его вдоль и
поперек, вкось и вкривь, высоко носились черные стрижи, розовыми точками вспыхивали
кувыркающиеся белые голуби. Деревья в парке стояли, как на параде, руки по швам, без малейшего шевеления
и звука; от них шел густой запах коры, листьев, почек. В прудах кричали лягушки, в воде чвакало, булькало,
хлюпало — там шла жизнь.
— Да, вечер замечательный, — ответил Павел Петрович, с тоской глядя на поджидавшую его машину.
Ему хотелось домой, к Оле, к Варе, с их запальчивыми разговорами об идеалах, о жизни, о будущем. — Ну что
же, — сказал он шоферу, — отвезите Веру Михайловну и можете быть свободны. — А мы… Мы что, пройдемся
пешочком?
— Конечно, — ответила Серафима Антоновна, беря его под руку. — Дышать бензином в такую погоду —
преступно. Это варварство.
Павел Петрович, пока они шли по институтским тенистым дворам к проходной, посматривал на
Серафиму Антоновну с любопытством. Какая-то она была иная, чем всегда, в ней что-то сильно изменилось.
Она помолодела, и настолько, будто ей было не под пятьдесят, а каких-нибудь тридцать, тридцать два, ну, может
быть, тридцать пять, не больше. Павел Петрович понял, конечно, почему получалось такое впечатление. На
Серафиме Антоновне не было ничего из обычных ее старомодных одежд и украшений; был светлый костюм с
короткой юбкой, была простенькая блузка брусничного цвета, были на ногах тончайшие чулки и красивые
туфли, была простая легкая прическа. На нее было приятно смотреть, и прохожие на нее смотрели. А Павел
Петрович смотрел на Серафиму Антоновну так внимательно еще и потому, что в ее новом виде она ему
напоминала кого-то очень-очень знакомого.
Они шли к тому месту города, которое носило название Островки. Это и в самом деле были островки,
находившиеся в устье Лады, при впадении ее в залив. Их было четыре, первый из них носил название
Березовый, другой — Лысый, третий — Каменный, четвертой — Козий. Почему они так назывались, никто бы,
пожалуй, не объяснил, потому что на Березовом росли одни сосны и ели, на Козьем не было никаких коз,
Лысый густо обрастал можжевельником и ракитой, и только на Каменном со стороны моря громоздилось
несколько гранитных валунов.
Павел Петрович с Шуваловой прошли по мосту на Каменный остров. На нем росли высокие, стройные
пихты, под ними было сухо и мягко, ноги
Павел Петрович уже привык разговаривать с Шуваловой о сотрудниках института — о Красносельцеве,
Липатове, Белогрудове, какие они талантливые, о темах сегодняшних и завтрашних, привык к тому, что надо
спорить, что-то доказывать или опровергать. А тут получалось совсем иное. Серафима Антоновна тихо шла с
ним об руку и рассказывала о себе, о своей жизни в молодости, о своих былых мечтах. Ничего, правда,
необыкновенного в ее истории не было, разве лишь то, что она в двадцать лет вышла замуж за
пятидесятилетнего человека, который потом семь лет мучил ее ревностью, следил за каждым ее шагом, не
выпускал ни на час одну из дому.
— Давайте пробежим, — вдруг сказала Серафима Антоновна, когда они оказались на небольшой горке.
Она схватила Павла Петровича за руку и потащила за собой вниз. Павел Петрович нехотя, сопротивляясь,
сделал бегом несколько шагов и остановился.
— Не могу, — сказал он, — не могу. Стар.
— А я вот могу! — Серафима Антоновна нагнулась, сорвала лиловый колокольчик и вдела его в петлицу
пиджака Павла Петровича.
Павел Петрович потихоньку вытащил цветок и выбросил. Ему казались нелепыми и этот бег под горку, и
эти цветочки в петлицах, и все поведение Серафимы Антоновны, старавшейся изображать из себя девочку.
“Зачем это, почему? — недоумевал он. — Откуда взялось? Раньше же ничего подобного не было”.
Когда дошли до каменистого берега, Серафима Антоновна предложила присесть на полуистлевшую
скамеечку под густым шатром из молодых кленов и полюбоваться тем, как солнце опускается в залив. Павел
Петрович сел и увидел возле себя на гнилой доске скамьи давным-давно вырезанное ножом: “Оля + Шурик =?”
Он даже не поверил своим глазам, потрогал буквы пальцами — да, те же, именно те же арифметические знаки,
что и на клеенке, которой была обита дверь его квартиры. Оленька, неужели тут были когда-то и ты и тот
озорной мальчик? Или тебя повторила, или предвосхитила другая девочка Оленька?
Павел Петрович вздохнул и с удивлением услышал, что Серафима Антоновна говорит о счастье, о
душевной гармонии, без которой нет счастья. Видимо, он пропустил какую-то часть ее рассказа.
— У Шуваловой много завистников, — говорила Серафима Антоновна горячо. — А чему завистники
завидуют? Да, Шувалова доктор технических наук. Да, Шувалова имеет немало высоких наград. Но она ведь
женщина! Вот что надо понять. А женщина, не задумываясь, отдаст все реальное за одну лишь надежду на