Молодой Верди. Рождение оперы
Шрифт:
Композитор обратился к Мерелли:
— Кто там? — спросил он и показал рукой в сторону партера.
Импресарио был занят спором с режиссером. На вопрос композитора он ответил рассеянно:
— Свои, свои, кого я пущу на репетицию, как ты думаешь? — И продолжал спорить с Басси. Они спорили уже второй день. Режиссер задумал кончить первое действие разрушением и пожаром завоеванного города.
— Это будет очень эффектно, — говорил он, — здесь у меня, — он показал на декорации, — стена. Здесь я открываю ров, показывается пламя и дым, очень высокое пламя и густой дым, сильно окрашенный снизу красными лампами. В этот момент я убираю
Мерелли морщился и отмахивался.
— Нет, нет, — говорил он. — Не надо! Незачем! Не забывайте, что тут у вас Навуходоносор, синьор Ронкони, верхом на лошади. Вы затеете возню с переменой декораций, и тут же пламя, дым, красный свет, рампа под ногами у лошади, нет-нет, не надо. Лошадь может испугаться, Ронкони ее не удержит… нет-нет, не надо!
Басси не соглашался.
— Бросьте, бросьте, что зря говорить! Ронкони не удержит коня! Вот так новость! Он же отличный наездник, это каждый знает. Смирная лошадь на лонже. Чего она испугается? Смешно!
— Не ваше дело, чего она испугается, — кричал Мерелли. — Придумайте что-нибудь другое. Я отвечаю за актеров, я, а не вы. Не хочу историй, слышите? Лошадь рванется, растопчет ваши красные лампочки, чего доброго, сбросит Ронкони, спаси нас, господи! Тут из-за ваших затей не оберешься хлопот. Слышать ничего не хочу!
Но Басси не сдавался.
— Слушайте, спектакль провалится. Посмотрите на эти декорации, это же хлам, тряпье, а костюмы и того хуже. Если не будет световых эффектов, публика будет свистеть — вот чего вы добьетесь своим упрямством. А Ронкони будет только благодарить меня за выдумку, уверяю вас. Да что зря спорить! Пошлем к нему. Пусть сам рассудит, как лучше!
И Басси подозвал своего помощника синьора Тривульци и отрядил его в уборную к Ронкони.
Стал собираться оркестр. Музыканты рассаживались по местам и настраивали инструменты.
На сцену возвратился посланный к Ронкони помощник режиссера синьор Тривульци. Нелепая фигура этот Тривульци! Высокий и худой — то, что называется кожа да кости. Неимоверно длинноногий с маленькой птичьей головкой, тонким вытянутым носом и большим ртом. Он шел какой-то странной запинающейся походкой, прижав голову к левому плечу, и кривил рот как бы в припадке безмолвного саркастического смеха. Он отказался передать дословно то, что сказал знаменитый баритон. Он не мог сделать этого.
— Нет, нет, синьоры, отказываюсь, не могу, не могу. — Он низко кланялся, прижимал руки к сердцу, крутил своей маленькой головкой на длинной шее. — Но все же…
Сначала Ронкони громко захохотал, потом хлопнул его, Тривульци, по плечу, «да так сильно, синьоры, что плечо ноет до сих пор!» Тривульци мимировал всю сцену: вздрагивал, валился на бок, рука его безжизненно повисала вдоль тела, — прирожденный комедиант!
Из его отрывочных фраз и преувеличенно выразительной мимики удалось установить, что знаменитый баритон сказал приблизительно следующее. Никакой лонжи! Он сам, без посторонней помощи справится с конем. На старого одра не сядет. Просит режиссера не беспокоиться. У него — у великого Ронкони то есть — уже есть на примете конек, «роскошная лошадка».
И Тривульци, стыдливо опустив глаза и извиваясь от притворного смущения, прибавил, что Ронкони назвал коня «кобылкой» и опять
Мерелли схватился за голову.
— Черт знает что! Вот еще! Разнесет театр. Искалечит людей. Не разрешу! Не имею права! Вот еще! Кто отвечает за людей? Сядет на драгунскую лошадь! Без разговоров! Без фокусов! Это что еще? Только на драгунскую! Они одни не боятся толпы. Они одни не бьют задними ногами. Кобылка! Скажите на милость! Тоже нашелся герой!
И Мерелли почти бегом бросился за кулисы. Тривульци, давясь безмолвным смехом, согнувшись и рассекая воздух руками, как если бы он находился в воде, бросился за ним вслед.
Верди нетерпеливо прохаживался взад и вперед по авансцене. Он думал о том, что время проходит даром, тогда как давно пора начинать репетицию. Но только он собрался пойти узнать, в чем дело, как за кулисами задребезжал колокольчик, и на сцену выбежал Тривульци. Он делал свое дело честно и добросовестно.
— Начинаем, начинаем! — Он захлопал в ладоши. — Не занятых в первой картине прошу покинуть сценическую площадку! Живо! Живо! Начинаем! Начинаем!
Как раз в эту минуту в ложу первого яруса вошел Пазетти. Мерелли велел пропустить его при условии, однако, чтобы инженер — любитель музыки не садился у барьера и не показывался в зале. Посторонним было строжайше запрещено присутствовать на репетиции. Об этом существовал особый приказ дирекции. Пазетти опустился на диван в глубине ложи. Он очень удивился, увидев, что в партере много народа. Входившие все дальше отодвигали серый холст, которым были покрыты кресла и, стараясь не шуметь, спокойно рассаживались. Пазетти недоумевал. Откуда публика? И кто эти люди? Ему хотелось разглядеть лица стоявших и сидевших в партере, но в театре было темно и разглядеть что-либо из глубины ложи было невозможно, а приблизиться к барьеру он не решался. Он навел лорнет на сцену.
Действие должно было происходить в храме. Пазетти нашел декорации весьма удачными. На сцене была толпа народа. «Очень много действующих лиц», — подумал Пазетти. Актеры выступали незагримированными и в обычной своей одежде. Театральные костюмы еще не были готовы. Они должны были, поспеть только к генеральной. Пазетти жалел об этом. Сегодняшнее зрелище ему мало нравилось. Яркий свет ламп, усиленных отражателями из жести, сусального золота и слюды, выдавал и подчеркивал убожество нарядов женщин и мужчин — хористок и хористов.
Пазетти презрительно отвернулся от сцены, но потом он подумал, что присутствует на рядовой рабочей репетиции, куда доступа никому нет, и тогда он нашел своеобразную прелесть как в бедности костюмов, так и в неестественной бледности актерских лиц. Он снова стал смотреть на сцену и тут увидел композитора.
Верди сидел на стуле у первой кулисы слева. Пазетти был очень рад, что нашел композитора. Инженер подумал, что теперь никто не помешает ему наблюдать за тем, как Верди поведет себя на репетиции. Это очень, очень приятно. Теперь Пазетти сможет рассказывать о композиторе на репетиции обстоятельно и со всеми подробностями. Как очевидец. Отличный материал для разговора в обществе. Публика очень падка на малейшие детали из жизни знаменитых людей. Правда, Верди этот еще ничем не знаменит, но почем знать? Может быть, через два-три дня о нем заговорит весь город.