Молот Ведьм
Шрифт:
В тюрьме Виттингена мест не хватило, следовательно в камеры переделали просторные подвалы под ратушей. В связи с этим у здания сновало множество людей. Вооружённая гизармами и обитыми железом дубинками городская стража, несколько вооружённых топорами мужчин из цеховой стражи, пара семинаристов, множество слуг и отгоняемые от изгороди семьи арестантов: вопящие, бранящиеся, рыдающие и кричащие. В общем, царил шум, гам и немалый беспорядок. Андреас прорвался через сборище, что получилось у него тем легче, что наконец заметили его служебный наряд. Ну и тотчас к нам подскочил стражник и начал раздавать толпе крепкие удары древком гизармы.
—
— Что это за люди? — спросил я, видя, что у дверей стоит двое высоких и плечистых мужчин в латах из дублёной кожи. В руках они держали с четыре фута длиной обнажённые мечи.
— Личная охрана уважаемого каноника, — объяснил он с издёвкой в голосе. — Видишь, Мордимер, дубины или топора им мало. Они должны иметь мечи, как благороднорождённые…
Чтобы попасть внутрь, Кеппелю пришлось показать грамоту и объяснить, что я только что прибывший инквизитор, за которого он берёт ответственность. Один из стражников внимательно посмотрел на меня, после чего махнул рукой.
— Внутрь, — рявкнул он.
— Изысканные манеры, — заметил я, когда мы уже оказались в передней ратуши.
— Всё, дабы нас унизить, — сказал Андреас. — Дабы показать нам, что мы зависим от доброй воли и каприза отца каноника.
— Итак принизьтесь под крепкую руку Божию, дабы вознёс вас в свое время. — ответил я словами Писания.
Кеппель улыбнулся и похлопал меня по плечу.
— Как вижу, ты неисправимый оптимист, — заметил он.
— Всего лишь человек глубокой веры, — возразил я, ответив ему улыбкой.
Мы поднялись по лестнице, и Андреасу пришлось снова показать грамоту дежурящим при входе на галерею стражникам.
— Легче попасть к нашему епископу, — сказал я.
— Болезнь скоробогатых конюхов, — буркнул Кепель. — Чем больше ты никто, тем больше жаждешь, чтобы весь мир крутился вокруг тебя.
Мы закрыли дверь и подошли к балюстраде. На галерее, кроме нас, никого не было, как видно, инквизиторам были вменены иные обязанности, или они просто решились не выполнять указаний каноника. Зато нижние покои были действительно переоборудованы так, что они могли служить за допросную комнату. Под северной стеной на каменной жаровне тлели угли, в самом центре стояло деревянное ложе с блестящими в огне свечей железными креплениями, а в потолок был вбит толстый крюк, с которого свисал конопляный канат. У западной стены на козлах установили прямоугольный стол и при нём четыре стула. На поверхности стола стояло несколько бутылок, кубков и бокалов, а также были раскиданы бумаги, два пера и пузатая бутылка с тушью.
— Приём тут устроили, — буркнул я.
— Всегда так…
Допрашивающих пока не было, видимо был устроен перерыв. Зато мы могли прекрасно рассмотреть палача, который перебирал разложенные у жаровни инструменты. Он был одет в кожаный фартук, отмеченный рыжими потёками. Мы также отлично видели обвиняемую, которую нагой привязали к столу. У неё было полностью обритое тело, дабы дьявол не мог спрятаться в волосяном покрове (жалкий предрассудок, любезные мои, но чего ещё можно ждать от каноника?), а также многочисленные кровоточивые точки на коже. Я догадался, что ей втыкали серебряную иглу во всякого рода родинки и пятна, дабы вспугнуть Лукавого, который мог в них прятаться. Очередная глупость, если бы кто-то меня спросил, хотя иногда её на самом деле с успехом использовали, дабы дополнительно напугать допрашиваемого. Кроме того, втыкание иглы не считалось пыткой, но боль причиняло ужасную, особенно когда у кого-то родинки были на самых чувствительных частях тела.
Допрашиваемая женщина была молодой, худенькой, с маленькими стопами, кистями и грудью. Я видел, как она расширенными глазами наблюдает за палачом, перебирающим инструменты в жаровне, и пытается приподнять голову, чтобы видеть лучше. Тяжело дышала, а её выдох ежеминутно превращался в полный отчаяния всхлип.
— Знаешь, кто это? — спросил я.
— Какая-то мещанка. — Он пожал плечами. — А может монашка. — Он почесал в голове. — Сейчас узнаем.
Дверь внизу скрипнула, и внутрь быстрым шагом вошёл каноник Тинтарелло, а за ним двое одетых в чёрное семинаристов и писарь, которому — как я заметил — было трудно сохранять равновесие.
— Даже нет инквизитора, — заметил я.
— Нас не приглашают на допросы.
Палач вскочил от жаровни и склонился перед каноником. Тот махнул ему рукой, после чего с шумом подвинул себе стул. Сел с громким оханьем, и лишь после него сели остальные допрашивающие. В жёлтом блеске свечей я прекрасно видел пергаментное, высохшее лицо каноника. Его узкий, сжатый рот напоминал скорее шрам от раны, чем человеческие губы, а острый подбородок и нос в форме воронова клюва придавали лицу демонический вид. Тинторелло выбривал себе череп наголо и только на макушке отставил что-то вроде тёмного пучка волос. Выглядело это чересчур своеобразно, тем более, что щёки и лоб у него были отмечены рытвинами от перенесённой оспы.
— Его только в цирке показывать, — прошептал я, а Андреас беззвучно рассмеялся.
— Так что начинаем, — объявил звучным голосом каноник. — Именем Бога и во славу Ангелов. Вознесём молитву, братья.
Все снова встали (писарь при этом пошатнулся, и ему пришлось опереться о поверхность стола), и Тинталлеро начал долгую молитву. Надо признать, он обладал актёрскими способностями. Его голос то громыхал под самым сводом, то становился приглушённым, прямо-таки до страстного шёпота. Потом каноник громко сказал «Аминь» и размашисто перекрестился.
— Напомните нам… — обратился он к писарю.
— Обвиняемой Эмме Гудольф… — Писарь старался говорить отчётливо, в связи с чем каждое слово произносил с порядочным отступом от другого. — Показаны инструменты и объяснено их действие. Обвиняемая не признаётся в греховных деяниях, коими являются…
Каноник был уже не в силах выносить того темпа, в котором читал писарь, поэтому нетерпеливым движением руки вырвал у того документы и повернул лист к свету.
— … участие в шабашах, наведение чар, вызывание дьявола, осквернение святынь, отравления, убийства, прелюбодеяние и содомия. — Он отбросил документы от себя. — Эмма Гудольф, проклятая колдунья, ты признаёшься в названных деяниях?
— Нет, умоляю вас, я невиновна, умоляю, добрый отче, не мучайте меня, я ничего не сделала… — Палач ударил её по лицу тыльной стороной кисти, тут-то она бурно разрыдалась и замолчала. Теперь был слышен лишь её тихий, отчаянный плач.
— Начнём от шабашей, мерзкая блудница, — произнёс каноник строгим тоном. — Разве неправда, что ты готовила сатанинские мази, которыми мазалась между ног и подмышками, которыми также мазала метлу или лопату, а потом летела на шабаш на пик Руперта, который вы, ведьмы, называете Лысой Горой? — Под конец его голос вознёсся до крика.