Монады
Шрифт:
И я жил не в последнем веке, и я жил не в последние дни
Выходя из безграничной свободы, я заключаю к безграничному деспотизму.
И я жил не в последнем веке, И я знал замечательных людей, Мальцева – замечательного человека, Шелковского – мастера деревянных затей, Сталина – с которого взятки гладки, Бочарова – в Пушкине знающего толк, Да и я был не последнего десятка И всеми ими уважаем при том. И я жил не в последнем веке, И я знал замечательных людей, Фрэнка – замечательного, но пса, а не человека, Орлова – мастера скульптурный затей, Сталина – с которого взятки гладки, Шелковского – в дереве знающего толк, Да и я был не последнего десятка И всеми ими уважаем при том. И я жил не в последнем веке, И я знал замечательных людей, Шелковского – замечательного человека, Бочарова – мастера пушкиноведческих затей, Сталина – с которого взятки гладки, Онегина – в Ленском знающего толк, Да и я был не последнего десятка И всеми ими уважаем при том. И я жил не в последние дни, И я знал замечательных людей, Бурову – любительницу любви, Уланову – мастерицу балетных затей, Бочарову – знавшую меня, Фараджеву-Касьян – жившую не духом единым, И не было такого дня, Чтобы я ими всеми не был любим. И я жил не в последнем веке, И я знал замечательных людей, Онегина – замечательного человека, Фрэнка – мастера собачьихРазговоры с друзьями
Разговор с друзьями поэма
Пожалуй, это моя первая и единственная вещь действительно требующая предуведомления, вполне конкретных объяснений, дабы не вышло вполне конкретных осложнений. Но, к сожалению (хотя, почему к сожалению?), предуведомления начали писаться давно и за это время уже успели выковать свою достаточно жесткую структуру и, что важнее и опаснее в данном случае, свою стилистику, так что я боюсь, как бы ее инерция не увела бы весь этот поток слов по своему испытанному общерассудительному руслу в сторону от конкретностей, так и не дав им места, в первый раз столь настоятельно потребовавшегося.
Никогда на протяжении своей письменной деятельности я не был влеком к листу ни ощущением своего определенного места в литературе, ни чувством ответственности перед ней, ни даже жалобами временами оставляемой мной литературы. (Вот видите! Я же говорил! Предуведомление само начало писать себя, нисколько не сообразуясь с моими нынешними намерениями и житейскими потребностями. Но не будем ему мешать. Попробуем лаской и терпением.) Так вот, единственно кого я хотел всегда порадовать – это своих друзей. Меня до сих пор до изумленного оторопения поражает, что нечто, написанное мной, может быть еще кому-то нужным, кроме меня. Итак, я не про народ, не про читателя, не про себя в качестве прообраза некоего будущего возросшего идеального читателя, нет, – я про вполне конкретных друзей, под вполне конкретными именами, по вполне конкретным адресам. Может быть, именно потому я пишу столь разностильно, что друзей у меня много, вкусы их различны, а порадовать и понравиться хочется всем друзьям. Это нам (мне и друзьям) так приятно, что в этой взаимности мы вполне забываем и публику, и великую и требовательную литературу с ее непоколебимой и неутолимой традицией. Надо сказать, что я нисколько не претендую на роль изобретателя подобного рода бытия в поэзии. Какой-нибудь Пушкин Александр Сергеевич подобным же образом ублажал своих друзей явлением своей Музы, с той лишь разницей, что в те первопричинные времена круг его друзей был не значительно превышаем кругом читателей поэзии вообще и по божественному благоволению исторической ситуации он смог так счастливо сочетать в себе и меня, и Евтушенко. Потом было значительно хуже. Многие стремились быть Евтушенкой, но получались мной, либо наоборот – были мной, а желали бы быть Евтушенкой. Редко кому удавалось мечтать о Евтушенко и стать Евтушенкой, или быть мной, так и мечтая быть мной. Все зависело от количества и качества друзей. Или, скажем, Гоголь. Но нет, о Гоголе потом.
А сейчас самое время поговорить о тех обещанных конкретностях. Осведомленный читатель, взяв в руки поэму, заинтересованно прочитав ее (хотя бы по той причине, что в ней упомянуты люди вполне незаурядные и привлекательные), либо просто просмотрев ее, заметит фамилии и имена абсолютно реальные и объективно существующие. Неосведомленному же читателю я сообщаю: да! да! да! – как это ни опасно (в смысле моих дальнейших отношений с этими прочитанными вами героями), я решил вывести их в поэме под их собственными именами. И здесь следует целый ряд оговорок, из которых вроде бы следует, что люди-то реальные, а все-таки, где-то, по правде говоря, в некотором роде и отношении, при ближайшем рассмотрении, становясь на точку зрения и учитывая особенности и обстоятельства, при некоторых допущениях, с поправками и замечаниями, при условии и принимая во внимание – выходит, что и не реальные. Да кто ж этому поверит! Но все же. Как заметит читатель, я в начале поэмы курю. Но ведь я давно уже бросил, а с тех пор успел уже снова начать и почти успел бросить снова. Вот как давно началось это. За это время я уже успел сменить не одну привычку, интерес и мысль. Да и друзья – они ведь тоже люди, ведь они тоже хотят любить, и любить не одну постоянную, а разные мысли, чувствовать разные сменяющиеся чувства. Разные не только во времени, но и в одновременном количестве. Однако дидактический стиль поэмы заставляет моих героев быть приверженцами, прокламаторами одной идеи. А мои герои вполне реальны, и характеры их, чтобы быть понятыми во всей полноте, должны были бы быть изображены литературой реалистичной, к которой я тоже примыкаю, но другим боком, не тем, который изображает полноту характеров и реальность ситуаций. По законам же поэтики, мной избранной, мои герои вынуждены были принять позы, им, возможно, не свойственные в той резкости и ограниченности, которые им навязала поэзия поучений и деклараций и моноидеи, с героями которой реальные люди совпадают разве что в те редкие исторические периоды резкого всплеска революционной, идеологической и национальной страстей. Мои герои не…
Тут возникает естественный вопрос: если приходится столько времени и слов тратить на то, чтобы доказать, что реальные герои – не совсем реальные, даже совсем не реальные, то зачем, собственно, обзывать их именами собственными? Вопрос естественный не только для читателя, но и для меня самого. Я задавал себе его несколько раз и несколько раз порывался сменить имена на вымышленные; и каждый раз с какой-то фатальной неизбежностью возвращался к тому, с чего начал. А начал я с друзей. Очевидно, я настолько сросся с ними не только человечески, но и поэтически, что замена имен была бы для меня равнозначной написанию совсем другой поэмы. Посему – быть тому как тому быть.
Да, чуть не забыл про Гоголя. Я обещал вам Гоголя. Вот он, то есть не он, а я, вернее, я совсем не хочу уподобляться Гоголю, но и еще в меньшей степени хочу, чтобы мои друзья уподобились друзьям Гоголя.
(мнение автора не обязательно совпадает с мнением выведенных в поэме друзей, а мнение выведенных друзей не обязательно совпадает с мнением реальных друзей, мнение которых не обязательно совпадает с мнением выведенного автора, мнение которого не обязательно совпадает с мнением автора реального и мнением выведенных друзей)
Вот мою посуду в прокуренной кухне И милых друзей вспоминаю своих Которые только что в кухне сидели А нынче остались одни только тени А нынче остался один только дым Орлов здесь сидел со своею Людмилой Марина и Павел с Татьяною милой Сидели по-разному здесь целый вечер И розно смотрели на общие вещи Сережа Шаблавин здесь с Ольгою строгой Сидели на стуле одном всю дорогу И обще смотрели на розные вещи Булатов с Васильевым тоже на вещи Смотрели с каким-то желанием вещим Хотя и с различным оттенком смотрели И те кто вдали в это время сидели По разным причинам, здесь тоже сидели На вещи на те же и так же смотрели И по-заграничному тоже смотрели Жена моя всех их любя угощала Смеялась, курила и счастья желала Я рядом сидел возле собственной жены И рядом сидел возле каждой жены И чувствовал семь этажей нижины И над головой высоты семь небес Над ними жил Бог, а под низом жил Бес Здесь стены стояли, соседи здесь жили, Здесь окна встречались, в них птицы кружили И падали вниз и букашек губили А в самом низу, ниже Беса – потьма Стояла и этим сводила с ума И редкие кто ей противостояли На этих вверху была тоже потьма Стояла и тоже сводила с ума. И было мне ясно, когда я сказал: Друзья мои! Часто в сердечном смятенье Иль просто не зная как думать, что быть бывало я утром под вечер наружу Бежал, где великие жили растенья В непротиворечии с собственной целью Невинного возраста и повзрослей И люди стояли различных привычек Среди государства, но очень привычно В непротиворечии с тенью своей И с именем собственным, с сотнею штук Привычных и милых от рук и до ног И жизнь через все их водила границы Не требуя паспорта, глядя им в лица В природу им окна и в даль открывала Водила, водила и передавала На руки сестре безымянной своей И та их как спящих детей принимала Чтоб сна их беспечного не потревожить Чтоб дальше водить их потом передать Кому-то, чье имя совсем неизвестно И место, где водят совсем неизвестно И с целью какою – совсем неизвестно Узнаем со временем, но промолчим И я выхожу и гуляю внутри Всего вышесказанного я гуляю И все это к пользе своей понимаю И к сердцу как ужас прямой принимаю И все как могу я умом обнимаю А после к друзьям я на праздник спешу Любой из которых меня здесь поймет И в доме своем всех как раз нахожу И ангел бесстрашья над ними поет И я от порога кричу безутешно: Как долго я жив! Как прекрасно я мертв! Куда ж мне стремиться! Куда ж мне бежать! Какую ж мне радость взамену искать! Марина все выслушала и сказала: И вправду куда и зачем нам бежать Что мне находить и зачем мне терять Друзья мои все здесь – вот Боря, Людмила Вот Нина и Ксана, вот Женя, вот милый Мой Дима, вот милый мой Дима другой Вот третий, но менее мне дорогой Хотя кто им цену поставить посмеет Кто не ошибется и уразумеет Вот Римма с Валерой, вот Алик, вот Саша Володя и Ваня, Татьяна и Маша Лавиния, Алла, Елена, Наташа Вот Сильвия, Фрэни, Мишель и Жано И все кому с нами быть положено И эти в Нью-Йорке, и эти в Париже И эти далече, и эти поближе И в Лондоне этот и тот черт-те где И каждому есть что приятно сказать Любить и помочь и ответно принять И это есть жизнь, потому и живем И это ли Родиной в смысле зовем И это есть то, что ничто не заменит Средь этого живы, от этого мрем Чего, коль родились, уже не минуем И если нас губят – то всех целиком А Павел прослушав на это заметил: Все выслушал я, коли дело за этим Тогда мы друзей где угодно найдем Тем боле, что ты назвала их немало И можно тебе куда хочешь бежать И Родиною это дело назвать Орлов помолчал и сказал в продолженье: Конечно же американец любой Иначе устроен и сразу отличен От нас не рукой там какой иль ногой Но всем выражением внешним отличен И весь целиком и деталью любой Ему хорошо – где ему хорошо! И нам хорошо – где ему хорошо! Но ему хорошо ль – там где нам хорошо? И нам хорошо ль – там где нам хорошо? Различные мысли стремленья и чувства Все это пустое, когда б не искусство Оно ведь как малое наше дитя Кровиночка наша и наша отрада И жизни великой хоть и не хотя Но ради него беззащитного – надо! Я должен его как любой мериканец В неменьшем достатке рожать и растить Лелеять и холить, доить и кормить Я должен на люди его выводить А где выводить и куда выводить? Тем боле что люди сомнительно как-то Взирают на эти обычные факты И не принимают обычные факты А делают вид иль себя приучают Что им свысока не до этого как-то Что свет мол небесный глаза ослепил И не разобрать им наземных деталей Но что есть искусство в потьме и в подвале?! Слепой и не очень приятный зверек Следи, чтобы в дырку куда не убег Я сам бы куда-нибудь с ним бы убег Да смелости нет и возможности нету И нету судьбы и желания нету И нету народа и Родины нету! Но что есть народ? На Руси от Петра Две нации было, и что есть народность? Деревья? растительность? звери? природность? Дома? населенье? единство? пригодность? А родственность духа, души и ума? Тогда просто-напросто это тюрьма Но я остаюсь с вами в этой тюрьме А Шелковского все ж соблазнительн пример На этих словах Бочаров мой сосед Ко мне заглянул и сказал между прочим: А все ж эти стройные клены берез И эти прозрачные сосны елей Они не хотя доведут и до слез Какою-то родственностью своей И эти кругом города деревень И эти пространства и этот ларек Народ вкруг него и беседа не в прок И пьянство и братство посредством питья Посредством разлива, посредством битья И плохо – да, видно, тем и хорошо А там где добротней – там чуем: не наше Само по себе оно и хорошо Но очень уж точно и в срок и сполна А здесь можно длительно чувствовать нечто И в этом повинен совсем не народ А та неподвластная свыше идея Которая каждому и навсегда Своя, а потом хоть потом, хоть беда — Ты ей не приказчик, ты просто слуга А мы все ее повернуть норовим На Запад, а это – идея другая Не хуже, не лучше – а просто другая Но в случае нашем – преступно другая За то пред лицом городов деревень Пред соснами этих осин и берез Я некую в сумме вину ощущаю Которую сам я себе не прощаю И вышел в дверь на этом слове Тогда сказал Сергей Шаблавин: Идею вычленить нетрудно Тем боле что набор идей Уже давно определен Но вызвав из чужих времен Идею же всего трудней Не оскорбив переложить На просторечье наших дней Или наоборот – узнать В толпе по улице бегущей Иль в метрополитене в гуще Затиснутых туда людей И на бегу ее понять И в Постоянстве ей присущем Есть Высший Принцип в Высоте Чьи колебанья означают Всю жизнь и жизнь всего и нас Идущий Час и чистый Час Ты должен не мечтой случайной Но духом впасть с ним в резонанс И вздрогнуть, что обозначает Постичь идею для Себя С которой все идеи сходны По сродству, хоть и не пригодны Но все открыты для тебя Как я сказал уж – по сродству Серьезный Булатов заметил на это: Сережа, ты прав, возражения нету Но прежде чем все, что ты здесь рассказал Должно объявиться спокойное чувство Что ты здесь поставлен и голос узнал И честность такая превыше искусства И ты как свидетельство истинным будь Подобно монаху средь жизни житейской Который собой говорит: это путь! Но только лишь скажет: всяк этим спасайся! Как сразу свидетельства честность нарушит Ты должен стоять и терпеть, где поставлен Будь честным, пусть радостью жизни оставлен У каждого честность своя и быть может Другой кто-нибудь мою мысль проследив В конце ее странный итог обнаружит: Убийца, быть может, по-своему прав Он перед судьбой своей честен и тоже Он просто стоит перед нею. Ну что же… Булатов кончил. Тут я начал: А ведь народ живет иначе И это что-нибудь да значит Для нас в конечном счете значит Он принимает сверху знаки Весьма сторонние ему Как скажем вроде – зодиаки По собственному их уму Он осмысляет и подводит К ним жизнь как привод водяной И возникает некий средний Срединный – лучше скажем так Субстрат земного бытия В котором жизнь идет своя Пусть что и наперекосяк Где памятливый наш народ Героев заново рождает Иным наследством награждает В другую точку утверждает По-своему их осмысляет По-новому их прославляет Но все же с ними он живет Их кормит он из них же пьет А мы все пленники абстракций Идеи власти и низов Все не поделим между ними Своей единственной души Пускай мы – ох как! – хороши Но жизнь родительней и глубже Жена моя выслушав тоже сказала: Я в странах различных бывала немало В соцстранах бывала, в капстранах бывала Видала людей, но народ не видала И все что я в них без труда замечала Так это звалось как обычно – любовь Она их сдвигала, она ж раздвигала Она и событья кругом воздвигала И все остальное отодвигала Вот скажем художник – по виду он груб Не помнит, не видит и не замечает Что он кроме пятен цветных различает И что кроме вздора он здесь говорит Но смотришь в картину, иль в песню, иль в стих — Он там как ягненок невинен и тих Им тоже любовь без остатка владеет За это вас всех я таких и люблю Прослушав все высказанное большими Сказала Татьяна по имени Шимес: Я расскажу вам сон, он может пригодиться Орфей сидел на камне возле моря И был он нем и он играл на арфе И кто не занят собственным был словом К нему сходились все – слетались птицы Сбегались звери и сплывались рыбы И тени бились в стены тонкого Аида И снизу доходил их странный гул И зной склонялся и спешили травы И небо блекло и жила печаль И только занятые собственным звучаньем Его не замечали люди И все замолчали. И слышно лишь было Как мир проносился огромн и глубок Огромен направо он был на Восток И влево он к Западу тоже огромен И книзу и кверху он был неподъемен И в Африке лев поутру выходил И рыком в движенье зверей приводил И где-то внизу с запозданьем немногим От рыка дрожала пустая Австралья И волны вставали и горы вставали И звезды мутнели и снова блистали И тьма вместе с всеми вертелась ходила И сверху порою на нас находила И этим обычно с ума нас сводила И снова под землю от нас уходила И все прояснялось и видно все было До первых запамятных школьных друзей Они в глубине мелкой мошкой порхали За ними другие незнамые мне Совсем уже где-то в другой глубине Кружились, вертелись к нам не приближаясь Но в этом верчении с нами сливаясь И все мы кружились не делаясь ближе И наши в Нью-Йорке и наши в Париже С того ли, с другого ли, с нашего ль света Летели в какое-то общее ЭтоОткрытое письмо
Дорогие товарищи! К вам, к вам обращаюсь, друзья мои!
Это послание не есть плод первого, случайно набежавшего, как легковейный ветерок, порыва легкомысленного, мимолетного, пусть и милого, извинительного в своей понятной слабости бренного человеческого существования, порыва души болезненно уязвлённой жуткой откровенностью явленности преходящести дорогих нашему сердцу существ, встреченных нами на мучительно краткий срок среди будто бы выдуманных чьей-то злой и коварно-неумолимой фантазией хладнокипящих, вздымающихся до неулавливаемых взглядом страшных высот и исчезающих в безумных зияниях нижних слоев волн вечноуничтожающегося, самопоедающего бытия, что с пронзительной ясностью и откровенностью открылось мне, когда лежал тихий и внимательный при смерти, благоговейно окруженный внуками, правнуками и праправнуками, и прочими, причитающимися мне родственниками от моего колена, между которыми попадались и старцы, седые и дрожащие, а также еще младенцы, бледные, испуганные, с глазами черными и влажными от ужаса и непонимания происходящего, когда глядел я на них моим уже поднятым в иные высоты и пространства, отлетевшим от меня самого на какую-то иную княжескую службу прозрачным, как кристалл, взглядом; так вот, послание сие есть, напротив, плод долгих и мучительных размышлений и сомнений, выношенных в самом укромном таилище теплодышащей души и в холодных, кристаллически фосфоресцирующих перед лицом космических, удаленных, разбегающихся, убегающих от нас и друг от друга, в желании настичь неуловимые границы мира сего, сферах бесстрастного и неподкупного сознания.
Друзья мои!
Соратники моих сомнений и ласково-соучастливые свидетели минут воспаряющих откровений! Други! Сородичи! Соплеменники! Нас мало. нас не может быть много. Нас не должно быть много. Мы – шудры! Мы – брахманы! ОУМ! ОУМ! Мы малое племя, избранное, вызванное к жизни из ничто одним пристальным вниманием небесным, призванное на некое уже нами самими порожденное дело, единственное не обязательное ни для кого в своей губительной отрешенности от мира естественных привычек, дел и утех, но неизбежное в добровольном постриге, приятии на себя чистого смирения служения перед лицом не глядящих даже в нашу сторону, не поворачивающих даже профиля к нам в любопытстве полуживотном хотя бы, не принимающих нас, не знающих и знать нас не хотящих, отрицающих реальные основания самой возможности нашего существования, поносящих и изрыгающих хулу и поношения на нас, гонящих и казнящих нас усечением наших нежных, недоразвитых для общения с реальностями конкретной действительности, конечностей, но тайным промыслом того же провидения, устроившего и поставившего нас, чаящих наших откровений, порой непонятных им по слову, по звуку, по сути, наших речений и приговоров в их мгновенно разящей, горне-откровенческой и исторически-раскрывающейся необратимой истинности. О, их сила неодолима, она неведома, она зане несопоставима с силой людей быта от плоти и человеков принимаемой. И мы ведали таковую! И мы знаем! И мне такое было, когда в строгом маршальском мундире с лавровым шитьем и при всех регалиях под вой и дьявольский свист метящих прямо в меня вражеских снарядов бросал я бесчисленные геройские массы на высокие, теряющиеся в заоблачных далях, мокрые от волн бушующего и беснующегося по соседству моря, острые и неприступные стены Берлина, когда высокий худой и непреклонный одним сжатием запекшихся губ к стенке ставил по тяжелой неопределенно-необходимости обоюдо-революционного времени, или когда с ледяной головы светящегося Эвереста в 25-кратный бинокль медленно оглядывал окрестности мелко-видневшегося мира – братья мои, все это прах и прах с ног осыпаемый и осыпающийся. Друзья мои, я не о том!