Монастырские
Шрифт:
Когда я с ужасом скользнула взглядом по вздувшемуся огромному, так похожему на большую и мерзкую сарделю, то произошло извержение обещанного Витей вулкана. О… И вот это Витя дурацкий назвал революцией.
Я умчалась, зажав рот руками. О, теперь я никогда, никогда в жизни не буду есть сардели!!!! Я понеслась по квартире со скоростью страшной, высоко задирая ноги. Вот так когда-то мчалась ракета через три года после моего рождения. В той ракете сидел запущенный в космос Гагарин. «Будь готов! Всегда готов! Как Гагарин и Титов!». И стоял вокруг меня космос. В этом космосе было страшно. Страшно мерзко там было,
Потом, однажды в разговоре с Ритольдой я случайно рассказала про Витину революцию. Меня разбирал дикий хохот, когда я об этом говорила. Но Ритольда не смеялась. Она смотрела на меня широкими глазами и делала языком изумлённое «ц-ц-ц». Я взяла с неё честное слово, что она никому меня не выдаст. Но за спиной раздался голос Богдана:
– Я всё слышал. Ты говорила громко, и громко смеялась. Я хотел закрыть дверь, но не успел закрыть уши. А поэтому предупреждаю, что этого не оставлю. И мерзавца, если придёт к нам, вышвырну!
– Папа, а этот Виктор Константинович Шуев, он вообще кто? – спросила я однажды папу.
– Да ты знаешь, я не уверен точно, кто он… Мне его рекомендовал Николай Петрович. Мы были в одной компании на охоте. Там познакомились. Скажу по секрету, у меня есть подозрение, этот товарищ с площади Дзержинского. Но – тс-с… Это всего лишь гипотеза. С такими нужно держать ухо востро. И никогда не ссориться.
Папа ничего не знал про «революцию» и про клятву Богдана. И никто из нас не знал, что спустя годы история с Витей всем аукнется.
Через год, снова на 7 ноября, мы по традиции ждали гостей. Всё было, как обычно. Был Пётр Евгеньевич, который любит горячие блины, и Николай Петрович, который обожает холодное пиво. Михаил Викторович по традиции принёс для каждого в нашей семье, включая Ритольду и тётю Машу, по коробке конфет. Андрей Анатольевич привёл овчарку. Дамы сверкали бриллиантами.
Хохмили, кушали, пили. Всё как обычно. Стучали вилки, звенели рюмки. Но самое главное было вот что. В числе гостей за столом сидел и Виктор Константинович Шуев.
Богдан в тот день задержался. У него плотный график даже по праздникам. Творческие встречи, поэтические и художественные общества…
Я сидела, затаившись в своей комнате. Я не шла к гостям, и всё думала, что же будет, когда Богдан придёт домой? Я надеялась, что ничего не будет. Ведь Богдана я поставила в известность, кто такой Витя, и брат должен понимать, что с КГБ лучше не связываться.
– Здравствуйте, – сказал Богдан и остановился.
Ему никто не ответил. Слишком много было еды и анекдотов. Было не до Богдана.
На цыпочках, сняв туфли, я подбежала к двери. Уткнулась в щёлочку. Мне видны были строгие глаза моего брата, он смотрел на жующего Витю.
Богдан громко сказал:
– Вы, Виктор Константинович, мерзавец.
И тут все сразу забыли про яства. И глаза у всех открылись.
– И вы знаете об этом. А мерзавцам в нашем доме не место. Очень прошу вас уйти отсюда раз и навсегда!
– Что случилось?! – в голос воскликнули мама и папа.
Они поднялись. Они не знали, что делать. Всё было так непонятно. И пышное с воланами платье как-то вдруг поникло на маме. И стало видно, что оно испорчено пятном свежим от соуса жирного. И папа
Но Виктору Константиновичу Шуеву было всё понятно. Он налил себе водки, опрокинул рюмку, подцепил вилкой огурчик. И все слушали, как звенел между зубов Вити огурец с перчинкой. Оглядел Витя стол с поросёнком, курицей, холодцом, икоркой красной и чёрной. Дотронулся пальцем до запотевшей во льду бутылки шампанского. Оглядел людей внимательно. А потом поднялся неспешно. Сложил салфетку накрахмаленную. И ушёл бесшумно, аккуратными шагами.
Он был вежлив. Правда, невзначай пнул овчарку Гарри, но ведь она лежала у него на дороге, там, в прихожей, в ожидании хозяина, Андрея Анатольевича. Как не пнуть, если на дороге. Мне было это хорошо видно. Я сильно тянула шею, я высунулась из-за двери, но никто не смотрел на моё красивое иностранное платье, все смотрели вслед Виктору Константиновичу. Никому не было до меня дела, и мне тоже не было до себя дело. Я вся была там, в спине дурацкой, превратившейся в дверь молчаливую. И Богдан поспешно её захлопнул, закрыл на все замки.
Но спина, уши, нос, ноги человека из КГБ, всё осталось на самом деле. Увяз в этой двери Витя дурацкий, не успел выйти, как дверь злая уже закрылась. И пришлось Вите стать дверью, чтобы спустя годы из неё воскреснуть страшными и даже роковыми неприятностями. И о своей обиде нам напомнить. Но пока мы того не знали. На прощанье он всем пожелал спокойной ночи. И протянул руку моему папе, когда тот поспешил за ним в прихожую с извинениями неловкими. И говорил папа виноватым голосом. И не мог унять дрожь внезапную. И губы у отца прыгали. И был он бледным, как Ленин в Мавзолее.
– Дети, что же вы мне сразу всё не рассказали? – говорил нам с братом отец растерянный, когда гости уехали, и когда Богдан рассказывал родителям про «революцию с вулканом» прошлогодние, а я рядом молчала, потупившись.
И молчала мама в кресле-качалке с сигаретой во рту, застрявшей вместо зубочистки, с глазами закрытыми. И горели за окном звёзды красные, говорили, что все люди друг другу – братья, и почему-то мало теперь в это верилось. Вспоминались мечты мои звёздные, как чуть было не стала я женой Ленина, и тогда мне снова хотелось смеяться диким хохотом.
А потом как-то на улице, рядом с домом, где мы жили, между магазинами и аптеками, между машинами и толпами, я увидела картину удивительную. Моя мама стояла в шубке норковой, волосы по плечам рассыпались. Она пела песню молчаливую, это было видно по её лицу печальному. Она, видно, забыла, что уже давно замужем. Ей казалось, что она всё так же молода. И весна в волосах мамы путалась, и зима по щекам таяла. И когда подошёл к ней Витя замечательный, моя мама схватила его за руки, целовала в губы прямо при всех и плакала, а потом лупила по лицу отчаянно. Я стояла посреди проспекта Кутузовского. Я забыла, зачем и куда вышла, что купить хотела, и сколько денег на это нужно мне. Всё вокруг меня исчезло. Только маму свою я видела, только её слышала, как рыдала она. И ушёл Виктор замечательный, на ходу рукою помахивая.