Монстры, с которыми мы живем

Светлана Исаенко

– Поняла.

Доктор сидела напротив меня и долго что-то писала в папочке под названием: «История болезни».

Я рассматривала её кабинет. Очень светлый и просторный. Белые стены, картины, книги Ремарка. Очень странно для психиатра. Глаза у неё уставшие, но в душу смотрят так, что сложно что-то утаить. Когда я впервые к ней пришла, то думала не говорить про коньяк. Ведь только он хоть немного снимал боль в теле. Она сразу спросила: «Пьёте?», а я сразу ответила. Ей хотелось доверить себя. Она была строга, но очень сопереживательна. Добрая и справедливая. Какая-то она другая.

– Я Вас прошу, принимайте терапию в полном объёме.

– Буду. А подскажите, какой мой диагноз?

– У Вас депрессивный эпизод средней степени

тяжести с соматическим синдромом.

– Поняла.

– Ну, уже хорошо. Не могли бы Вы, пожалуйста, на следующий раз, написать мне тезисно все психотравмирующие ситуации, которые вспомните.

– Могу, но, мне кажется, здесь и огромного ватмана не хватит, – как- то коряво попробовала пошутить я.

– Любовь Тимофеевна, не переживайте. Нам с Вами всего хватит.

– Сделаю. Знаете, первое, что пришло на ум, это мама. Ради продления её жизни я укоротила свою. Ну и муж, конечно....

Одобрительно кивая, она произнесла:

– Жду Вас через неделю.

– Благодарю. До встречи.

Глава 3

• Щеколда •

– Мам, пожалуйста, я приеду, но не сейчас. Сейчас не могу. Ты же знаешь, я лечусь, ну… Огород ещё не начался… Я буду. Обещаю!

Сердце выпрыгивает, наверное, опять снаружи пунцовая. Прекратив разговор, виновато смотрю на Марию Фёдоровну.

– Как же неудобно. Простите, что заставила Вас слушать. Она не понимает, что я могу быть занята. Если сброшу или не возьму трубку – такое выгребаю. Мама, как всегда, в своём репертуаре. Ей нужно, чтобы я принадлежала, безапелляционно, исключительно ей. А я так не могу .

Даже сейчас, говорю ей, что я у врача, а она в трубку кричит, что лучше на огород и я не пойми куда деньги ношу… Ой, простите…

Как же неудобно. Такое говорю, – сижу, потупившись, ну что за кретинизм такое доктору говорить. Да и она всё это слушает, а разговор прервать не могу – перед мамой я, как кролик перед удавом.

– Простите.

Мария Фёдоровна внимательно смотрит на меня. Изучающе. Затем с улыбкой говорит:

– Всё в порядке. Не тревожьтесь. Родственники очень часто предвзято относятся к психиатрам. Раз так пошло, давайте начнём нашу сегодняшнюю встречу с экскурса в историю Вашей семьи. Домашнее задание принесли?

– Конечно, – я протягиваю вспотевшей от волнения рукой свою тетрадь. Вижу, у неё на безымянном пальце очень красивое кольцо с огранкой, я такое только в кино видела. «Интересно, а её когда-нибудь бил муж?» и сразу виновато осекаюсь. Навряд ли. Такие женщины – редкость, они сами по себе. Но, если есть кольцо – значит, у неё есть любимый. Её голос отрывает меня от размышлений.

– Хм… Интересно. Вижу, Вы отлично поработали над домашним заданием. Пожалуй, начнём с психотравмы под названием «Щеколда».

Внутри как-то всё съёжилось. Никогда никому не рассказывала. Ну что же, пора освобождаться… Набрав в лёгкие воздух, я начала.

– Мама с папой познакомились на фронте. Точно не знаю как, но, вроде бы, папа её спас. Маму зовут Неонилла Кирилловна, отец, покойный – Тимофей Георгиевич. По маминому имени, наверное, можно очень многое понять. У неё всегда был характер стойкий, нордический. Поэтому, когда она говорит, что её «спас» папа, я сильно сомневаюсь.

Ну, она так рассказывает. Вроде бы, бежали они от немцев, спрятались в школе, затем их рассекретили, и часть людей побежали в одну сторону, а они с папой – в другую. Это их и спасло. Почти всех людей из села расстреляли, а они выжили. Так и зародился их роман. Потом они переехали в другую деревню и там уже и жили. Всё моё детство проходило там. В маленьком домике с

зелёным деревянным крыльцом. А у входа росли красивые яблони. Ой, я так всегда любила весну. Это было моё самое лучшее время в году. Я начала себя помнить рано. Как только расцветали сады, у меня на лице появлялись веснушки, папа приходил с работы и дарил мне конфету. Помню, мне было года четыре, он пришел и, как всегда, подарил мне конфету, а моему старшему братику – новый сачок. Мама пекла пироги. Папа поцеловал меня в щечки и назвал

«Кнопка». А ещё нежно пальцем потрогал за носик и сказал, что я самая красивая девочка на планете после мамы. А потом он её даже обнял. Антоша, мой старший брат, помчался по комнате, радостно играя с этим сачком. Ему было шесть. Он так хохотал, а мама всё переживала, что он разобьёт чехословацкую люстру этим сачком. А папа всё улыбался: «Не боись, ни один чехословацкий хрусталь не стоит детского смеха». Помню даже, как мы с Антошкой в саду бабочек ловили. Такая умора была. Мне так эта картинка въелась в память.

Мы с Антошкой были не разлей вода. Однажды мы сильно пошалили. Антошка стал на четвереньки, я забралась сверху, и мы закрыли щеколду на засов. А папа с мамой остались на улице. Ой, сколько было крику-то. А мы испугались, пытались её открыть, но ничего не получалось. Папа влез в окно и очень сильно нас ругал. И мама тоже. Нам сказали, что так делать нельзя, мы семья, и шалить друг над другом мы не можем, так как любим друг друга. Мы всё поняли и, конечно, больше так не делали, были послушными и жизнерадостными. Играли в войнушки, придумывали палочкам названия, чтобы собрать свою роту. Помню, Антошка сильно мечтал о собаке, рисовал её постоянно, хотел назвать Дружок. И папа обещал купить, но мама была против. Однажды, в конце лета, он пришёл домой с осипшим голосом. Мама отругала его, что он где-то шлялся. Он был какой-то бледный сильно и как-то странно дышал. Наши кроватки стояли рядом. Он тихонечко ко мне подполз и попросил никому не говорить, что ему не хорошо, иначе его мама убьёт, так как он ходил за огород лакомиться ягодами. Я, конечно же, никому ничего не сказала. Мне были хорошо известны истории про партизанов, и сдавать соратников было не хорошо. Антошка уснул и крепко спал. Мама говорила, что со сном уходит болезнь. Вечером пришёл папа и принёс мороженое. Антошка не просыпался, ну и родители его не будили. Я съела своё мороженое и уснула. Проснулась рано, Антошка всё ещё спал. «Вот дрыхля» – подумала я и полезла его будить. Уже было пора вставать. Когда я залезла к нему в кровать, то поняла, что что-то не так. Он был как восковая фарфоровая куколка, мне такую девочка Клава на улице показывала. Я начала его трясти, а он не реагировал. Я побежала к родителям, но в комнату заходить было нельзя, а сквозь щель была видна возня под одеялом и стоны. Я подумала, что маме тоже плохо и начала сильно кричать и плакать. Первым выбежал папа и стал меня трясти. Потом мама выбежала, запахивая халат. А потом я всё плохо помню. Помню крики и тельце Антошки, свисающее с рук папы. Там я призналась, что он ел ягоды, но боялся, что мама отлупит и просил ничего не говорить. Мама стала сильно кричать и говорить, что это я виновата. Помню, она меня сильно ударила. И всё. Дальше ничего не помню. Потом проблеск: люди в чёрном по дому ходят, мама постоянно плачет, и папа сидит, понурив голову, и стопку держит. Белладонна убила не только Антона, ещё и нашу семью.

Больше папа не приносил конфет за веснушки, и я стала как будто изгоем. Мама винила меня в смерти Антона, папа – маму… Но жить мы продолжали все вместе. Папа сильно пил. Ходил на работу и каждый день приходил пьяный. Работал трудовиком в школе. Мама – бухгалтером в магазине. Она частенько приносила гречку и консервы. Думаю, воровала. Так мы и жили. Мне было очень грустно. Об Антошке в нашей семье было запрещено говорить, а я сильно скучала. Папа часто плакал. А мама меня всегда во всём упрекала и говорила, что лучше бы ягод наелась я.