Монтаньяры
Шрифт:
Людовик приветливо принял неожиданных посетительниц, хотя после четырех часов ходьбы по размытой дождем дороге и без того бедно одетые женщины выглядели весьма необычно в роскошных залах Версальского дворца. Король даже ласково обнял молоденькую работницу Пьеретту Шабри и обещал женщинам позаботиться о пропитании Парижа.
Иначе он отнесся к требованию депутатов одобрить Декларацию прав и другие декреты. Он велел Мунье подождать, и ожидание продолжалось больше пяти часов.
За это время случилось многое. Голодная, измученная и все растущая толпа разбрелась вокруг дворца, окруженного лейб-гвардией. Сначала завязались дружелюбные беседы, начался обмен насмешками, сменившийся перебранкой и столкновениями. Нескольких женщин ранили шпагами. Потом гвардейцы застрелили одного рабочего. Бойцы Бастилии ответили огнем, и несколько
Именно в момент стрельбы испуганный король дал, наконец, согласие одобрить Декларацию прав и декреты. «Препятствие», о котором говорил Робеспьер, сокрушили. И сделал это народ. Часть толпы в долгие часы ожидания занимала зал заседаний Собрания. Пришедшие из Парижа женщины прерывали ораторов. Громкими криками требовали закона о снижении цен на хлеб и мясо. Заседание стало невозможным, депутаты попросту разбежались. Одна из женщин уселась в председательское кресло. Когда Мунье вернулся, его окружили и фамильярно стали давать ему полезные советы, например, «остерегаться фонаря». Конечно, народ не пытался, да и не мог взять власть. Но одно лишь его присутствие производило неизгладимое впечатление. Оно было исполнено глубокого исторического смысла.
Между тем в 11 часов вечера 6 октября подходит из Парижа второй кортеж из отрядов Национальной гвардии во главе с Лафайетом и сопровождающей их толпы народа. Генерал встречается с королем и просит его перенести свою резиденцию из Версаля в Париж. Король откладывает решение до завтра. Затем двор, Лафайет, депутаты ложатся спать. Но не спит народ, толпящийся вокруг костров. Сначала оттуда доносятся лишь звуки песен. И это вовсе не революционные песни. Люди поют роялистский гимн «Да здравствует Генрих IV!». Но под утро снова гремят выстрелы и льется кровь. Вооруженный народ начинает охоту на лейб-гвардию. Она укрывается во дворце, но патриоты врываются в здание, взламывают двери. Полуодетая королева спасается бегством. Разбуженный Лафайет кое-как устраивает перемирие и утром уговаривает короля выйти с королевой на балкон и объявить о своем согласии переехать в Париж.
Лафайет ведет короля к мраморному балкону, выходящему на двор, заполненный народом. С ними королева с дофином на руках. Толпа шумит, бурлит и волнуется. Над ней возвышаются длинные пики с отрубленными головами нескольких несчастных лейб-гвардейцев. Среди хаоса звуков легко можно разобрать лишь слова: «Короля в Париж!» Людовик, дрожа от страха, произносит несколько фраз. Он объявляет о своем согласии переехать вместе с семьей в Париж. Толпа отвечает криками «Да здравствует король!». Народ, страшный в гневе, быстро меняет настроение и становится добрым и великодушным. Ведь в его сознании еще безраздельно царит вера в доброго короля… Теперь король будет отделен от дурных советников, и все пойдет хорошо! Как и в июле, новое поражение короля возвращает ему популярность.
6 октября после полудня из Версаля двинулся в Париж огромный причудливый кортеж в 30 тысяч человек. Впереди шествовала Национальная гвардия. На штыках у многих наколоты хлебцы, в стволы ружей воткнуты зеленые ветки. Затем двигались королевские солдаты, включая злополучный Фландрский полк, на этот раз с трехцветными кокардами. Среди них тащилась и карета с королевским семейством, окруженная кричащими, приплясывающими женщинами, с ружьями и пиками, с зелеными ветками. Без конца слышались торжествующие возгласы: «Мы везем булочника, булочницу и пекаренка!» Потом ехали пятьдесят телег, нагруженных мешками с мукой из королевских запасов. Далее следовали многочисленные кареты министров, сановников, депутатов. Толпа торжествующих парижан не оказывала им никакого почтения. С выражением растерянности на лице вблизи королевской кареты гарцевал Лафайет. Уже наступила ночь, когда Людовика XVI, украшенного огромной трехцветной кокардой, Лафайет и Байи вывели при свете факелов на балкон Ратуши. Оглушенный, сбитый с толку король пробормотал, что «он приезжает с удовольствием, с полным доверием к своему народу». Только после этого его отпустили в пустовавший со времен Людовика XIV дворец Тюильри, где королевскому семейству пришлось разместиться по-походному, ибо ничего не успели подготовить к такому неожиданному повороту событий. Итак, если мужчины взяли штурмом Бастилию, то женщины захватили в плен короля.
Всего каких-то полтора десятка километров
Но король лицемерит, и многие, если не все, ему верили не только тогда, но и много позже. Даже Жорес пишет, что Людовик «явно хочет попытаться жить в добром согласии с революцией». Видимо, Жорес не знал, что насильно привезенный в Париж король сразу же направил испанскому королю Карлу IV секретное письмо: «Я выбрал Ваше величество…, чтобы передать в ваши руки торжественный протест, который я выражаю против всех актов, противоречащих королевской власти, вырванных у меня силой с 15 июля этого года. Я прошу Ваше величество держать в тайне этот протест, вплоть до случая, когда его публикация будет необходимой».
Итак, монарх решил водить всех за нос, вплоть до «случая», то есть до нового заговора против революции.
Что касается короля и его сторонников, всех, кто воплощал Старый порядок, то их чувства по крайней мере понятны. Но как обстоит дело с Учредительным собранием? Ведь второй раз его спасает народ! Как настроены депутаты, сама жизнь которых теперь вне опасности? Казалось бы, среди них должно царить удовлетворение и облегчение. Все обстояло гораздо сложнее. Конечно, крайние монархисты, которых скандально представлял Мирабо-бочка, вечно пьяный братец великого трибуна, испытывают такие же чувства, как и в королевском дворце. «Черные», как их называют, то ли потому, что среди них много прелатов, то ли из-за того, что черная кокарда — символ Австрии, а следовательно, Марии-Антуанетты, испытывают самую черную ненависть к народу. Естественно, на противоположной, левой стороне и настроение противоположное. Здесь поняли, что народ — опора революции, что союз с народом, опора на него — решающее условие продолжения и завершения революции.
Именно на этой социальной и политической базе возникнет и приобретет силу и власть партия монтаньяров. Робеспьер сразу почувствовал это, проявив впервые главную особенность своей революционной тактики. Он никогда не будет активно участвовать в подготовке революционных выступлений народа, предпочитая выжидать исход дела. Но как только выясняется, что народ вновь побеждает, он немедленно выступает с разъяснением смысла подготовленной и достигнутой победы. Правда, этот дебют робеспьеристской тактики не слишком удачен.
Робеспьер все понял, когда увидел, что короля буквально поволокли в Париж, как быка на бойню. Бесконечно трудолюбивый и пунктуальный, он засел за составление торжественной речи, прославляющей победу народа. Собственно, он сделал свой выбор давно, благодаря этому он и оказался-то здесь. Он лишь снова, еще раз убедился в собственной прозорливости, и он скажет об этом во весь голос, скажет тем, кто смел издеваться над ним, осмеивать его имя, еще хуже — просто не слушать его. Вот и теперь, 8 октября, когда председатель Мунье подчеркнуто небрежно дает ему слово, шум в зале не только не затихает, но резко усиливается. Все знают, о чем может говорить этот озлобленный маленький адвокат из Арраса. Робеспьер и не ждет, когда установится тишина, он знает: ее не будет. Слишком важно то, что он им скажет, и он начинает: «Народ, вот закон… невидимый и священный для всех…» Какое несчастье, что он не обладает могучим голосом Мирабо! Его не только не слушают, ему кричит один из депутатов: «Довольно гимнов и славословий!» Шум резко усиливается, Робеспьер еще говорит что-то, но ничего не слышно. Мунье злорадно даже не пытается восстановить тишину. В конце концов бледный Робеспьер, освистанный, оскорбленный, но гордый, покидает трибуну.