Монтаньяры
Шрифт:
Дантон решил нанести первый удар по двору и правительству. В октябре Париж взбудоражен разоблачениями королевских министров. Депутат Мену обвинил их в «ошибках, тирании, в сообщничестве с преступниками». Дантон созывает в Клубе кордельеров представителей всех 48 округов Парижа. Он убеждает их проголосовать за петицию, требующую отставки министров. Дантону поручают возглавить делегацию, которая должна добиться от Учредительного собрания поддержки требования Парижа.
Появление Дантона в Манеже 10 ноября вызвало шумную реакцию. Не отвечая на враждебные крики, Дантон произносит громовую, бичующую речь. Но шум в зале продолжается, и даже самый известный оратор правых Казалес требует порядка: «Дайте ему говорить! Мы должны выслушивать все, даже политический абсурд!»
Однако «абсурд» показался убедительным многим депутатам: 340 голосов подано за отставку министров, но большинство — 513 — против. Значит, Дантон потерпел поражение? Нет! Он победил! Два министра сразу
Однако есть нечто более серьезное: переписка Мирабо с двором, от которого он получал с мая 1790 года регулярное ежемесячное жалованье. Так вот. 10 марта 1791 года, через четыре месяца после громкого заседания в Манеже, Мирабо напишет графу Ламарку, обычно передававшему его советы королеве: «Дантон получил вчера 30 тысяч ливров, и я имею доказательства, что последний номер газеты Демулена оплачен Дантоном». В том же письме, упоминая о 6 тысячах для оплаты одного агента, Мирабо добавил: «Они затрачены более невинно, чем 30 тысяч ливров Дантона. В сущности, в нашем жалком мире глупо не быть мошенником».
Есть также много косвенных указаний на то, что Дантон получал деньги из Англии. Лорд Голланд в своих мемуарах рассказывает, что в 1791 году, будучи еще очень молодым человеком, он разговаривал с Дантоном и прямо задал ему нескромный вопрос о деньгах и услышал от него в ответ: «Такому человеку, как я, охотно дают 80 тысяч ливров, но такого человека, как я, нельзя купить за 80 тысяч ливров».
Итак, речь идет о самой щекотливой проблеме жизни Дантона. С одной стороны, он заслужил репутацию самого талантливого и самого реалистичного деятеля Революции. С другой, есть немало свидетельств, что он брал деньги из многих, отнюдь не революционных источников и оказался одним из коррумпированных героев Революции. Относительно личности Дантона историки разделились на два течения. Одни его безоговорочно осуждают, другие безудержно восхваляют. Это примитивная постановка вопроса. Историческая объективность требует другого подхода. Существуют ли доказательства того, что Дантон оказал какие-либо реальные услуги контрреволюции? Нет таких доказательств! С другой стороны, его заслуги перед Революцией очевидны, несравненны и блистательны! Дальнейший рассказ о жизни Дантона прояснит обе стороны дела. Верно, что он брал деньги. Но не менее верно, что за эти деньги купить его было невозможно. Действовал он всегда так, как считал нужным, и в согласии со своей совестью, совестью радикального революционного буржуа. Последнее слово особенно важно. История — не школа морали. Тогдашний революционный класс — буржуазия — имел свой кодекс нравственных ценностей. Из этого и надо исходить, не занимаясь ханжескими рассуждениями о добродетели в духе Руссо. Политика вообще грязное дело. Судить о политике надо по ее результатам.
Конечно, не из одной политики состояла жизнь Дантона, как и других людей Революции. Они были очень молоды и находились в самом расцвете сил и способностей. Дантон всегда воплощал жизнерадостность, и, конечно, к нему тянулись многие, по-своему преисполненные страстями, желаниями, мечтами и надеждами молодые люди. 29 декабря 1790 года много их собралось по случаю женитьбы Камилла Демулена и Люсиль Дюплесси. Три года осаждал Камилл эту крепость. Родители невесты, люди благонамеренные и осторожные, долго не доверяли слишком легкомысленному жениху. А с тех пор, как он стал «прокурором фонаря», они еще и стали его бояться. Еще неизвестно, чем она кончится, эта революция. Но в последнее время Камилл обрел достаток, жил в приличной квартире, платил даже «марку серебра» налога. Он близок также с такими великими людьми, как Мирабо или герцог Орлеанский. Родители невесты не только согласились наконец на брак, но и дали в приданое за Люсиль 100 тысяч ливров.
Чего стоил список официальных свидетелей на церемонии венчания в церкви Сен-Сюльпис: депутат Собрания Жером Петион, его собрат и бывший муж мадам Жанлис Бюлар де Силери, Максимилиан Робеспьер, имя которого не нуждается в пояснениях,
Пройдет три года, и Камилл Демулен скажет в Якобинском клубе: «Волею судьбы из шестидесяти революционеров, которые присутствовали у меня на свадьбе, у меня осталось только два друга: Дантон и Робеспьер. Остальные эмигрировали или гильотинированы».
До этого еще далеко, и никто, даже Робеспьер, с его пессимистически мрачным видением будущего, не может даже вообразить кошмарный облик близкого грядущего. Новобрачные являли собой совершенную идиллию счастья, восхищавшую даже самых суровых революционеров. Но Робеспьер — исключение. Он даже отказывается от участия в бесконечных дружеских застольях, которые так любили Дантон и его друзья. Отклоняя настойчивые приглашения Демулена, Робеспьер сурово говорил легкомысленному другу: «Это не для меня, шампанское — это яд свободы». Он тем более не мог понять, как можно предаваться радостям семейного счастья в ущерб политической деятельности. Через несколько недель после свадьбы, 14 февраля 1791 года, Робеспьер пишет другу: «Я должен заметить Камиллу Демулену, что ни прекрасные глаза, ни прекрасные достоинства очаровательной Люсиль не являются достаточным основанием, чтобы забыть напечатать объявление о моей брошюре, экземпляр коей на всякий случай прилагается. В настоящий момент нет более спешного и более важного дела». Поистине Неподкупный был закован в броню своей целеустремленности, о которую разбивались даже его собственные, чисто человеческие эмоции. Так, он оказался очарован Аделью, прелестной младшей сестрой Люсиль. Явно намечался роман со счастливым концом. Но Дантон сразу бесцеремонно сказал, что из этого ничего не выйдет: «Он же евнух!» Жизнелюбивый гигант имел в виду историческое происхождение этого слова. В древности, в Византии, евнухи — люди, делавшие политическую карьеру, ради которой отказывались от всего. Действительно, Робеспьер легко подавил свое чувство, которое могло помешать его целеустремленной деятельности. Ради нее он шел на все. Письма сестры и брата из Арраса в это время полны мольбами о помощи, родственники жили в нищете. Но непреклонный старший брат не может отказаться от публикации брошюр со своими речами, что стоило недешево.
Что же сближало его со столь чуждым ему по образу жизни, темпераменту, взглядам кругом друзей Дантона? Необходимость близости с кордельерами подкрепляла его репутацию истинного представителя народа. Ведь никаких конкретных связей с людьми из народа у него не было и быть не могло. Народ у него метафизическая абстракция, хотя идея народа и составляла главную базу всей его политики. Он очень укрепляется на ней именно в этот «счастливый» период в двадцать месяцев, отделяющих октябрьские дни 1789 года до нового кризиса летом 1791 года. Как раз в это время зарождается то, что ускорит, воспламенит революцию, осложнит и драматизирует ее. Знаменательно, что именно в этот же период происходит и политическое созревание Робеспьера, приобретают окончательные формы его взгляды, идеи, его речи, его тактика, то есть все то, что вознесет его на самую высокую трагическую вершину жизни, с которой он рухнет в бездну, увлекая за собой Революцию…
21 декабря 1790 года Учредительное собрание принимает декрет об установлении памятника Жан-Жаку Руссо. Для Максимилиана, по-прежнему одушевленного идеями «божественного» учителя, это решение преисполнено особого смысла. В самом деле, кто в Собрании может сравниться с ним в неуклонном последовательном проведении идеи народного суверенитета? Собственно, это главная и единственная тема, которая всегда определяет все его выступления, на какую бы тему он ни говорил. Именно это придает ему авторитет непреклонной принципиальности и как бы ставит его на тот же пьедестал памятника Руссо, который будет теперь воздвигнут и на котором напишут и его девиз: «Посвятить жизнь истине».
«Воспитанный моралью Руссо, — писал о Робеспьере того времени известный монтаньяр Дюбуа-Крансе, — этот человек имел мужество имитировать свой идеал: он проявлял строгость, твердость принципов, нравов, жесткий характер, дух непримиримости, даже мрачность… Он был горд и завистлив, но справедлив и добродетелен».
Эти качества позволяли ему занимать в Собрании, где он был почти одинок, твердую и все более прочную позицию. 20 января 1791 года при очередной обструкции, когда его перебивали и не давали говорить, он презрительно бросает с трибуны: «Другие могут одобрять или отвергать мои взгляды, но они не в силах предписать мне, где я должен начать и когда я должен закончить. Если Собрание не хочет меня слушать, я замолчу». Робеспьер уходит с трибуны, но его гордость тем, что он вопреки всему и всем сохраняет свою позицию, только укрепляется.