Монтаньяры
Шрифт:
В данном случае речь шла об известном всем деле: о намерении короля бежать с семьей из Парижа с целью борьбы против Революции. Марат давно предупреждал об этом. Действительно, впоследствии документально подтвердится, что уже в декабре 1790 года Людовик XVI принял решение и уже начались тайные приготовления к побегу.
Чтобы «пощупать ветер», как говорят французы, Людовик решил для начала съездить под предлогом Пасхи во дворец и монастырь Сен-Клу, городок к западу от Парижа. Король предупредил Лафайета, получил его одобрение. Генерал, чтобы обеспечить спокойный отъезд, выделил несколько батальонов Национальной гвардии для охраны Тюильри. Среди них оказался и батальон Кордельеров! Естественно, Дантон немедленно узнал об этом.
Накануне стало известно, что король присутствовал на торжественной
Вечером в Клубе кордельеров загремел голос Дантона, разоблачавшего «преступность» Людовика XVI, «первого должностного лица, обязанного поддерживать закон, против которого он восстал». Клуб напечатал афишу, призвавшую батальоны гвардии помешать отъезду короля в Сен-Клу и предотвратить эту «угрозу». Какую же «угрозу» видел Дантон? Демонстративное поощрение неприсягнувшему священнику? Нет, речь шла о возможности того, что Сен-Клу окажется первым этапом поездки короля в Вандею, население которой уже начало восстание против Закона о гражданском устройстве духовенства.
На другое утро к подъезду дворца Тюильри была подана дорожная карета. Вокруг дворца, кроме Национальной гвардии, собралась огромная толпа жителей столицы, возбужденных афишей секции Французского театра (то есть Дантона). Толпа явно демонстрировала свою враждебность отъезду короля. Батальоны, особенно кордельеры, также решили не допустить отъезда. Королевское семейство уселось в карете, но стронуться с места не могло. Два часа Лафайет пытался добиться послушания своих солдат. Все было напрасно. Короля осыпали насмешками, особенно оскорбляли королеву, ее дети плакали. Наконец король и его близкие вернулись во дворец. Вечером якобинцы, а затем кордельеры овацией встречали героя дня — Дантона.
Но радоваться-то, в сущности, было нечему. События 18 апреля только укрепили решимость короля бежать из Парижа. Современники часто заблуждались, считая Людовика глупым, ленивым и слабовольным, действующим только под нажимом «австриячки». Это не так. У него все же была политическая программа, сформулированная еще 23 нюня 1789 года: он соглашался на ограничение абсолютизма, на принятие конституции, но король не допускал отмены привилегий старых сословий за исключением распределения налогов. Он готов был принять принцип политической индивидуальной свободы, но полностью отвергал принцип равенства. В октябрьские дни, когда короля насильно перевезли в Париж, в письме к испанскому королю он дезавуировал, объявил недействительными все свои уступки в отношении ограничения королевской власти. И в дальнейшем все проявления доброй воли с его стороны были ложью, которая превратилась в главное средство королевской политики.
27 мая король назначил дату побега — 19 июня. Потом ее перенесли на сутки. Трем людям доверили проведение операции: барон Бретей должен был подготовить благоприятное отношение других держав; маркиз Буйе, командующий войсками на Севере Франции, отвечал за военное обеспечение и охрану, он определил Монмеди в качестве места прибытия королевской семьи. Самую трудную задачу должен был решать шведский офицер Аксель Ферзен, любовник Марии-Антуанетты. Выбор понятен: Ферзен энергичный человек. Он имел постоянный и бесконтрольный доступ к королеве. Одна дверь из дворца Тюильри, выходящая во двор, не охранялась. Говорили, что Лафайет галантно создавал так условия для ночных визитов графа к королеве. Но другие утверждали, что Лафайет, этот прославленный герой «двух миров», в душе вовсе не возражал против бегства короля, надеясь использовать пустое место власти для собственных замыслов. Беда заговорщиков состояла в том, что Ферзен получал инструкции от самого яростного врага Французской революции — шведского короля Густава III. А этот злобный безумец писал в мае, что королю «надо навсегда покинуть Париж и обречь на гибель это логово убийц, предав его полному забвению, ибо пока во Франции будет Париж, там никогда не будет королей».
Ферзен получил у русской баронессы Корф документы, выданные русским послом Смолиным, заказал дорожную карету — берлину. Король стал лакеем баронессы по имени Дюран, баронессу изображала гувернантка детей де Турзель, королева — ее гувернантку Роше, а
Случилось так, как давно предсказывал Марат. Утром 21 июня на улицах появились газетчики, и все могли прочитать: «Все подготовлено… Королевское семейство готово бежать, как только увидит признаки усыпления народа». Нечто сверхъестественное, казалось, вдохновляло Марата! Ведь почти никто еще ничего не знал! Однако сверхъестественного в предвидении Марата не было; просто он трезво учитывал логику событий и политику Двора. Кроме того, как он сам писал еще 26 марта, его «информировали несколько очень надежных лиц, ежедневно находившихся вблизи короля». Речь шла, видимо, о горничной Решерей, которая из зависти к другой камеристке, доверенной королевы мадам Кампан, задолго до 27 июня рассказывала своему любовнику Гувиону, служившему в Национальной гвардии, коменданту охраны Тюильри, все, что ей удалось услышать или увидеть и что передавали Марату.
«Кассандра-Марат» гениально предугадывал многое по существу, хотя часто ошибался в весьма существенных деталях и крайне вольно интерпретировал их. События 21 июня он представлял осуществлением сговора Людовика XVI, его министров, Учредительного собрания, Лафайета, Буйе и мэра Байи. Такого заговора никогда не существовало. Король действовал, опираясь на очень узкую группу лиц; даже дружественные ему иностранные дворы он как бы ставил перед совершившимся фактом.
Между тем таинственная карета отъехала от Парижа, когда уже начало светать, как нарочно, для бегства выбрали самый короткий день в году. Маркиз все рассчитал: во всех пунктах, где были почтовые станции и где надо менять лошадей (всего их потребовалось больше сотни), уже вторые сутки дежурили отряды гусар и драгун. По графику король должен был прибыть на место, где его ожидал специальный отряд, который взял бы его под охрану в три часа после полудня. Но расписание нарушилось с самого начала: вместо полуночи выехали в третьем часу ночи. Затем король, почувствовав себя на свободе, приказывал часто останавливаться, поскольку ему хотелось размять ноги. При этом Людовик самодовольно говорил: «Как только я почувствую себя прочно в седле, я стану совсем другим». Опоздание составляло уже больше трех часов.
К тому же население, видя, как по дороге непрерывно передвигаются отряды гусар и драгун, забеспокоилось. Крестьяне почувствовали опасность. Поскольку они не платили больше феодальных налогов, то заподозрили возможность военной экзекуции. Солдаты, половина которых были немцами, ничего не могли объяснить, ибо сами ничего не знали. К тому же патриоты в маленьких городах знали об опасности побега короля. В Сен-Менегульде короля узнали. Сын начальника почты Друэ поскакал в Варенн, где поднял на ноги местных патриотов во главе с прокурором. Ударили в набат. Национальные гвардейцы хватали оружие, крестьяне вооружались чем попало. На всем пути от Сен-Менегульда до Клермона отряды гусар подверглись нападениям, их обращали в бегство или разоружали. В Варение, куда беглецы прибыли в 11 часов вечера, короля опознали официальные местные власти. К этому времени здесь собралось уже до десяти тысяч человек национальных гвардейцев. Извещенный о положении, маркиз Буйе во главе королевского немецкого полка поскакал на выручку. Но, увидев гигантское скопление вооруженных патриотов, он не решился даже приблизиться к Варенну. Рано утром прибыли из Парижа представители Собрания, которым поручили обеспечить возвращение короля.
Не прошло и двух лет с октябрьских дней 1789 года, когда король в первый раз вынужден был с позором вернуться в Париж. Теперь происходит второе позорное возвращение. Среди облаков пыли, поднятой несколькими десятками тысяч лошадей Национальной гвардии, в изнурительной жаре двигалась в обратный путь королевская семья, выехавшая в понедельник и вернувшаяся в Париж в субботу. Как и в первый раз, Лафайет гарцевал около запыленного королевского экипажа. Барабаны отбивали какой-то похоронный ритм, ибо на этот раз нигде не видно было улыбающихся лиц. Гнев и страх выражали начало разрыва народа и его монархии.