Монтаньяры
Шрифт:
К тому же у него начались личные неприятности с человеком, предоставлявшим ему убежище, — гравером Маке, у которого была 35-летняя служанка, мадемуазель Фуэс. Маке превратил ее не только в любовницу, но просто в рабыню. Она же вдруг оказалась пылкой поклонницей Марата еще до знакомства с ним. Теперь она стала его добровольной сотрудницей, агентом по связям, тем более необходимым, что его постоянный доверенный в кафе Каннет умер. Однако Маке заподозрил, что у Марата и его служанки отношения не только деловые, и устроил громкий скандал, выставив своего гостя на улицу. Марат решил даже уехать в Лондон и передать газету в руки старого друга из Клуба кордельеров, будущего члена Конвента и монтаньяра Буше-Сен-Совера. Скандал с Маке произвел большой шум, Марат поместил об этом в газете две специальные статьи. Друг народа оказался объектом сплетен, насмешек…
21 сентября он публикует «Последнее прощание Друга народа с родиной». Марат подводит итог борьбы, оказавшейся бесплодной. Он пространно описывает свои бедствия
Поскольку Марат пишет, что народ может «даже не сохранять памяти о его имени», чувствуется, что он очень болезненно расстается со своей главной страстью и смыслом жизни: с любовью к славе.
14 сентября он уезжает из Парижа в Клермон. Но, словно забыв, что торжественно простился со своими читателями, Марат пишет свою очередную статью. 15-го он уже в Бретей, где вечером снова не может сдержать искушения и пишет еще одну статью. На другой день Марат уже в Амьене. Здесь его вдруг охватывает страх; ему кажется, что за ним следят и его преследуют аристократы, и он бежит из города и бродит по окрестностям. Сидя на каком-то камне, он размышляет о превратностях своей судьбы… Созерцание природы, дуновение свежего ветра возвращает Марату душевное равновесие. В тот же вечер он решает вернуться в Париж и пишет третью статью. 27 сентября выходит номер «Друга народа» — это свидетельство того, что Друг народа вернулся на свой пост, к своему историческому призванию пророка бедняков, их голоса в Революции.
Робеспьеру, в отличие от Дантона, Демулена, Марата и других вождей кордельеров, не было нужды скрываться, хотя бы потому, что, как депутат, он имел право неприкосновенности. Но он почему-то опасался, что враги революции устроят всем патриотам «Варфоломеевскую ночь». Вечером 17 июля, после расстрела на Марсовом поле, он принимает приглашение члена Якобинского клуба Мориса Дюпле переночевать в его доме на улице Сент-Оноре. Здесь он проводит несколько дней, прежде чем вернуться к себе на улицу Сантонж.
На другой день, 18 июля, Робеспьер появляется в Якобинском клубе, который оказался опустевшим; почти все депутаты Собрания ушли в Клуб фейянов. Осталось только пятеро из них: Робеспьер, Петион, Грегуар, Бюзо. Из 2400 парижских членов клуба почти 1900 ушли туда же. Провинциальные филиалы тоже раскололись: на стороне Якобинского клуба осталось только 26 филиалов, к фейянам присоединилось 45. Однако 150 остались нейтральными, высказываясь за единство. Робеспьеру стало ясно: необходимо привлечь их к старому клубу. И он берется прежде всего за составление послания к провинциальным якобинцам, в котором усиленно открещивается от «мятежников» 17 июля. «Мы не заговорщики», — пишет он. 22 июля он появляется в Собрании, «бледный, с впалыми глазами, с неуверенным, бегающим и злым взглядом», как вспоминал один из современников. Крайне озабоченный вид Робеспьера понятен: полномочия Учредительного собрания скоро заканчиваются, в новое Законодательное собрание он не может быть избран в силу им же проведенного декрета о непереизбрании, Якобинский клуб почти распался. Неужели конец его политической карьере? Неужели напрасны все напряженные усилия двух лет изнурительной борьбы? Нет, Робеспьер не думает сдаваться. С помощью Петиона он делает все для возрождения Якобинского клуба. Прежде всего, учитывая, что буржуазия напугана кампанией кордельеров по сбору подписей под петицией как призраком народного восстания, Робеспьер хочет отмежеваться от них. Он пишет «Обращение к французскому народу», чтобы снять с себя малейшее подозрение в том, что он революционер. Он напоминает, что перед 17 июля он всегда действовал в рамках законности, говорил «в выражениях осторожных, взвешенных и корректных… Если кто-то осмеливался утверждать, что он действительно слышал от меня советы не подчиняться закону, что совершенно противоречит моим принципам, то я объявляю его самым бесстыдным и самым подлым из всех клеветников».
Робеспьер говорит правду. Если он и заколебался в какой-то момент, согласившись поддержать революционеров и республиканцев, то затем, поняв, что они не имеют шансов на успех, быстро взял обратно свое согласие. И он действительно всегда твердо придерживается принципа законности.
Однако, действуя таким образом, не рискует ли он потерять авторитет защитника демократии, народа? К тому же через месяц после расстрела на Марсовом поле настроение в стране меняется. Теперь газеты открыто осуждают действия Лафайета, не боятся напомнить, что стрельбу по толпе открыли без предупреждения, полагающегося по закону. Робеспьер возвращается к прежней роли и протестует против внесения в конституцию реакционных изменений. Отменяется пресловутая «марка серебра», но взамен повышается имущественный ценз для выборщиков. Это еще более резко ограничивает избирательное право. Робеспьер беспощадно громит умеренных,
30 сентября при выходе из Манежа после окончания последнего заседания Робеспьера и Петиона ожидает большая группа граждан, восторженно приветствующая самых «чистых и неподкупных» депутатов. Молодые люди распрягают лошадь ждущего их фиакра, чтобы везти их на себе, женщины протягивают к ним детей. Робеспьера и Петиона увенчивают дубовыми гражданскими венками. Многие депутаты скептически посмеиваются при виде этой хорошо импровизированной сцены. Однако Робеспьер действительно достиг за два года исключительной популярности. В народных обществах все чаще появляются его бюсты рядом с бюстами Мирабо, Лафайета. И он явно начинает оттеснять этих старых идолов. Свыше пяти сотен речей с постоянными дифирамбами в адрес народа, их перепечатка и рассылка сделали свое дело; одинокий среди депутатов Собрания и в Якобинском клубе, он стал очень популярным за их стенами.
Блестящим подтверждением его славы послужило письмо мадам Манон Ролан. Молодая обаятельная женщина, дочь скромного ювелира, она усердным чтением развила в себе неуемную страсть к политике. Увы, революция не дала женщинам политических прав! Мадам Ролан с исключительной энергией успешно преодолевает эту преграду. — Она благоразумно вышла замуж за пожилого инспектора лионских мануфактур Ролана де ла Платьера, человека солидного, уважаемого и богатого. Вскоре у нее салон в Париже, где она стремится собрать политических знаменитостей. Манон действует наверняка, зная слабости честолюбивых политиков. 27 сентября она пишет пространное письмо Робеспьеру, в котором восторгается его великой и благородной деятельностью. Умная, молодая, очаровательная. внешне дама (она на 21 год моложе своего послушного мужа) будет самой знаменитой женщиной революции. Письмо от нее — серьезный показатель незаурядного успеха терпеливой, упорной двухлетней деятельности Робеспьера.
Неожиданно, но в высшей степени благополучно устраивается личная жизнь Максимилиана. Уже упоминалось, как в тревожный день расстрела на Марсовом поле якобинец Морис Дюпле пригласил знаменитого молодого депутата в свой дом, где он и провел несколько дней. Ему очень понравилась обстановка в семье Дюпле, который вопреки мифу, повторяемому во многих биографиях Робеспьера, вовсе не был скромным рабочим-столяром. 53-летний Дюпле прошел путь от мастерового до богатого подрядчика столярных работ. Его годовой доход — более 30 тысяч ренты. Сдача принадлежащих ему нескольких домов дает еще 12 тысяч ливров. Наконец, его фирма по производству столярных изделий дает ему солидный доход, конечно в зависимости от наличия заказов. Но сейчас, когда открываются клубы, общества, которым для их заседаний требуются оборудованные залы, заказов много. Дюпле преисполнен чувства буржуазной гордости; по свидетельству его дочери, он говорил, что никогда не опустится до того, чтобы сесть за один стол со своими рабочими. Так вот, один из домов Дюпле на улице Сент-Оноре, где жили богатые люди, станет теперь местом обитания Робеспьера. Холостяцкая жизнь на улице Сантонж имела свои многочисленные неудобства. Максимилиан, не знавший в детстве тепла благоустроенного семейного очага, тем более оценил семейство Дюпле, в котором было четыре дочери. Одна уже замужем, но три другие — Элеонора, Виктория, Элизабет — объект естественной заботы родителей об их «устройстве». Молодые, подающие надежды политики — соблазнительный объект внимания заботливых родителей дочерей. Девушки получили хорошее воспитание в солидном монастырском пансионе. В доме, обставленном дорогой мебелью, клавесин, богатый салон, увешанный портретами.
Максимилиану отводят небольшую, но очень уютную, хорошо обставленную «голубую» комнату. Словом, это была идеальная обстановка для человека, ценившего семейный уют, благоустроенный быт, но не склонного брать на себя сопряженные с собственной семьей обязанности ее главы. Тем более что здесь он занял особое, совершенно исключительное положение домашнего бога. Вскоре вся обстановка, даже внешне, в деталях устройства дома, превращается в подобие храма, где царит мягко, незримо, но безраздельно — только один человек. Семейство Дюпле рассчитывает на благосклонность Робеспьера к 24-летней Элеоноре, засидевшейся в девушках. Но Максимилиан, как восхищенно писала младшая дочь Элизабет, слишком занят великими делами. Тем не менее он покорил все семейство: «Когда мне становилось грустно, — писала Элизабет, — я рассказывала ему все. Он не был суровым судьей, это был друг, очень добрый брат, такой добродетельный… Он относился с восхищением к моему отцу и к моей матери». Семья Дюпле создавала Максимилиану иллюзию жизни среди народа. Конечно, сам Дюпле связан с народом; у него десятки рабочих, подмастерьев. Однако он прежде всего богатый, можно сказать, весьма преуспевающий буржуа из тех, кому революция давала осязаемые выгоды. Почти что родственнику влиятельного депутата легче было получать подряды на крупные столярные работы, связанные с оборудованием залов заседаний, которых требовалось все больше.