Монтаньяры
Шрифт:
Лa Ревейр-Лепо, депутат Генеральных Штатов, а затем и Конвента, так описывал свой визит к Робеспьеру: «Меня встретили очень хорошо, проводили в салон, к которому примыкал небольшой кабинет; дверь его оставалась открытой. Что же я увидел, войдя туда? Робеспьер был возведен в положение главного лица в доме, где ему воздавали почести, которые достаются какому-либо божеству. Кабинет был специально посвящен ему. Его бюст красовался в обрамлении стихов, девизов и т. д. Сам салон был набит этими маленькими бюстами из обожженной глины, на стенах — его портреты всех видов». Конечно, не сам Робеспьер устраивал всю эту бутафорию, а старательные хозяева. Они явно стремились удовлетворить интересы и вкусы своего постояльца. Во всяком случае, он, очевидно, не возражал против культа его личности, что не смущало и не коробило его, иначе он мог бы потребовать убрать свои изображения или уменьшить их количество. Но могло ли быть иначе? Ведь Робеспьер сам часто говорил о своей особой, исключительной судьбе, хотя оставался в обращении с людьми подчеркнуто простым и скромным, несколько замкнутым и холодным. «Сам он, — продолжает Ревейр-Лепо, — аккуратно причесанный и напудренный, одетый в домашнее платье, сидел
С 14 октября до конца ноября Робеспьер провел вне Парижа, в родных северных краях. Он посетил Боной, Аррас, Бетюн, снова Аррас, затем Лилль. Непонятно, в чем состояла деловая цель этого продолжительного путешествия. Видимо, он хотел сам познакомиться с тем, как осуществляется революция в провинции, узнать настроения людей, словом, получить информацию на месте. Понятен интерес к тому, чтобы выяснить, насколько же высок его авторитет в провинции. Пространное письмо к Дюпле, которого Робеспьер именует «милым другом», почти целиком состоит из описания торжественных церемоний: «Части Национальной гвардии Арраса, вышедшей ко мне навстречу, проводили меня в Аррас, где народ встретил меня изъявлениями такой преданности, что я не в силах описать ее и не могу вспомнить о ней без умиления. Ничего не было забыто для выражения ее. Толпа граждан вышла за город мне навстречу». Робеспьер цитирует слова представителя муниципальной власти: «Если бы это был король, говорили они наивно, его встречали бы с меньшей торжественностью». Все письмо в том же духе.
28 ноября Робеспьер возвращается в Париж. Здесь после того как король в сентябре присягнул на верность конституции, внешне, формально положение как бы стабилизировалось. Неужели Революция уже закончилась, как твердят умеренные? 1 октября собралось вновь избранное уже в рамках конституции Законодательное собрание. Это 745 совершенно новых и пока неизвестных людей. Только съехавшись в Париж, они начинают занимать определенные политические позиции. 136 из них записываются в Якобинский клуб. Это левые, которые далеко не едины. Среди них выделяется группа блестящих ораторов во главе с уже известным нам Бриссо, человеком богатой биографии, сидевшем в тюрьме в Англии, а затем в Бастилии, некогда другом Марата. В последние годы он приобрел влияние как редактор газеты «Патриот Франсе». Рядом с ним несколько молодых адвокатов из департамента Жиронда Верньо, Гюаде, Жансонне. Это их будут называть жирондистами. Но среди левых «трио» кордельеров: Базир, Шабо, Мерлен из Тионвиля. Здесь Кутон, которому его парализованные ноги не мешают активно заниматься политикой. Он уже симпатизирует Робеспьеру. Здесь и другие будущие монтаньяры, такие, как Р. Ленде или Л. Карно. Депутатом стал и знаменитый философ Кондорсе. Уже в Законодательном собрании крайне левых стали называть монтаньярами. Но левых в новом Собрании мало. Гораздо больше здесь тех, что записывается в Клуб фейянов; их 260. Но самая большая часть — более 300 — пожелали остаться независимыми, ожидающими, куда подует ветер. Итак, хотя новое Собрание больше не включает депутатов привилегированных — дворян и духовенства, — ибо сословия упразднены, оно не стало ни революционнее, ни левее. Пожалуй, по количеству выдающихся, талантливых людей — это гораздо более бледная публика.
В конце 1791 года, во время кажущейся политической паузы, интересным событием было лишь разве избрание мэром Парижа друга Робеспьера Петиона, одержавшего на выборах блестящую победу над Лафайетом.
На первый план выдвигаются не внутренние, а внешние, международные проблемы. В первое время Французская революция не вызывала особого волнения в Европе; ведь и началась-то она «бунтом дворян». Взятие Бастилии и приезд эмигрантов разъясняют дело. Дворяне Европы забеспокоились особенно после ночи 4 августа. В 1789 году вспыхнули революции в австрийских владениях — Бельгии и Нидерландах. Во главе эмигрантов брат короля д'Артуа, к которому присоединился 21 июня 1791 года второй брат — граф Прованский. Они пытаются добиться от европейских монархов вмешательства. Особенно враждебно отнесся к Революции шведский король Густав III. Негодовала и Екатерина II. Но Россия далеко и занята войной с Турцией. Австрийский император — до февраля 1790 года это был Иосиф II, затем Леопольд (оба близкие родственники Марии-Антуанетты) вели себя сдержанно. Австрия тоже воевала против Турции, а затем вместе с прусским королем занялась разделом Польши. Именно от этих двух монархов братья Людовика XVI добились принятия 25 августа 1791 года Пильницкой декларации, в которой объявлялось, что «они рассматривают положение, в каком находится в настоящий момент король Франции, как представляющее общий интерес для всех государей Европы». Император и король объявили, что «они отдадут своим войскам надлежащие приказы, чтобы те пребывали в состоянии готовности начать военные действия».
Конечно, во Франции революционеры расценили декларацию как недопустимое вмешательство в ее внутренние дела. Но это еще не объявление войны. Король Англии прямо отказался поддержать Пильницкую декларацию. Таким образом, во всяком случае, в то время вражеское вторжение не угрожало Франции непосредственно. Однако Франция оказалась на пороге войны и притом по ее собственной инициативе!
Война после Вареннского кризиса — вожделенная цель короля и королевы. В болезненном, взвинченном воображении этих обезумевших царственных особ не воспринимаются простые факты действительности. Счастливым подарком судьбы они должны были бы считать, что вообще остались на троне после бегства в Варенн, а они чувствуют себя униженными и оскорбленными. Теперь все их надежды на
Но войны хочет не только король. Хотя и по другим соображениям к ней стремятся Лафайет и его друзья, члены бывшего триумвирата братья Ламет (ведь все трое — офицеры). Они хотят «малой войны» с главами немецких княжеств, приютивших аристократов-эмигрантов. После победы над этим слабым противником победоносные генералы, прежде всего Лафайет, надеются продиктовать стране свои условия. Правда, поборники «малой войны» сейчас слабы, их влияние резко упало.
Неожиданно король приобретает невольного, но зато более верного союзника политике войны там, где были его злейшие враги. В лагере революционеров! По иронии истории, им оказался Бриссо, один из тех, кто в дни Вареннского кризиса выступил за республику. А. Олар утверждал, что Бриссо тогда «был популярен и уважаем в той же степени, как Робеспьер». Но Робеспьеру было далеко до этого маленького ростом человека с длинным бледным лицом по части удивительно богатой и живописной биографии. Он побывал во многих странах, даже в Америке, написал множество сочинений, испытал фантастические приключения. Поистине в его жизни были факты на любой вкус: от бескорыстно-благородных поступков до деятельности в качестве тайного полицейского агента. Правда, последнее не доказано, впрочем, как и многое другое. Во всяком случае, это был талантливый, но сумбурный и неустойчивый человек. Сравнение его с Робеспьером, которое делает такой знаменитый историк, как Олар, несколько странно, ибо Бриссо прежде всего не хватало главного качества Робеспьера — последовательности, настойчивости, упорства в достижении цели, той особой методичности, а главное — веры в себя, чем в изобилии был наделен Неподкупный.
Так вот, Бриссо 20 октября 1791 года поднимается на трибуну, когда Законодательное собрание обсуждало вопрос об эмигрантах. Он призывает подняться на высоту Революции и уничтожить ее врагов, окопавшихся за Рейном, с помощью победоносной революционной войны. Речь Бриссо пространна (регламента по-прежнему не было), противоречива, сумбурна, но пронизана пафосом и революционной риторикой. Жорес писал, что в этой речи Бриссо показал, «отвратительное опьянение невежеством и высокомерием». Действительно, здесь были и отважные угрозы по адресу всех королей всей Европы, и неумеренное торжество по поводу грядущей победы Революции над старой Европой. Вслед за тем Бриссо на протяжении нескольких месяцев произнес, ратуя за войну, еще много речей на ту же тему. Если все эти речи напечатать, то получится целый объемистый том, к которому можно добавить еще несколько томов речей сторонников Бриссо или «бриссотипцев», как сначала называли жирондистов.
Поскольку у Бриссо была в его концепции определенная логика, воспроизведем ее основные принципы, как их формулировал сам лидер «бриссотинцев».
«Война, — говорил он, — является в настоящее время национальным благодеянием: единственное бедствие, которого можно опасаться, это что войны не будет».
Какова же цель войны? Оборона? Нет, война нужна для закрепления и продолжения революции: «Народ, завоевавший себе свободу после десяти веков рабства, нуждается в войне. Война нужна для упрочения свободы, для очистки ее от пороков деспотизма, для избавления ее от людей, могущих ее извратить».
Бриссо справедливо не верил королю и хотел подвергнуть его своего рода испытанию войной. Король не выдержит этого испытания, предстанет как предатель, и тогда можно будет покончить с монархией: «Сознаюсь, господа: у меня только одно опасение, а именно, что мы не будем преданы. Нам нужны великие измены: в этом наше спасение, ибо в лоне Франции есть еще сильные дозы яда, и нужны мощные взрывы, чтобы удалить их».
Но война должна была, по идее Бриссо и его соратников, решить не только проблему Франции: война призвана распространить революцию на всю Европу, на все человечество. Законодательное собрание, а затем и большинство патриотов решительно поддержали Бриссо. Почему его явная авантюра увлекла людей? Вспомним отчаяние Марата в сентябре, решившего, что Революция погибла. Такие настроения уныния, разочарования, усталости оказались широко распространенными. Даже жизнерадостный Камилл Демулен в октябре выступил в Якобинском клубе с мрачной, обескураживающей речью, в которой он с горечью сказал: «Мы были менее измучены при Старом порядке». Политика Бриссо и была рассчитана на то, чтобы толкнуть патриотов дальше по революционному пути, вызвать с помощью войны новый революционный взрыв. В этом заключалась сильная сторона тактики Бриссо, ее реалистичность. Поэтому большинство патриотов пошли за ним и его друзьями. А король? Внешне он старался не показывать своего нетерпеливого стремления к войне. Но в душе он ликовал, и Мария-Антуанетта радостно восклицает (в узком кругу, конечно): «Дураки! Они не понимают, что это идет нам на пользу!»
Вот в такой обстановке вспыхнувшего военного психоза 28 ноября в Париж вернулся с севера Робеспьер. Он больше не депутат, но зато в Якобинском клубе у него огромное влияние. Его появление встречают аплодисментами и тут же избирают председателем. Еще до своей поездки Робеспьер невероятно быстро сумел не только сохранить, но и укрепить обновленный Якобинский клуб. С 14 октября его заседания стали открытыми и трибуны для публики всегда полны. Чтобы попасть на заседания, люди собирались перед дверями за два-три часа до открытия.