Монтаньяры
Шрифт:
Все это абсолютно верно. Но что же предлагает Робеспьер? И здесь обнаруживается невероятная запутанность, столь странная для него, ибо во множестве речей он поражал логикой своих мыслей. С одной стороны, он утверждает, что родине грозит страшная опасность, состоящая в том, что король появится на границах «при поддержке Леопольда, шведского короля, д'Артуа, Конде и всех беглецов и всех разбойников, которых привлечет в его армию общее дело королей». С другой — он не менее категорически дважды заявляет: «Если даже все разбойники Европы объединятся, повторяю еще раз, они будут побеждены». Но далее он говорит, что все «эти истины не спасут нацию без чуда, совершенного провидением», и лично на это чудо не надеется и предвещает гибель, говоря в заключение, что весь смысл его речи в этом и состоит: «По крайней мере я буду знать, что я вам все предсказал, что я вам указал путь, по которому идут наши враги,
Действительно ни в чем, кроме того, что он не только не предлагает никаких практических мер для предотвращения опасности, но и обходит полным молчанием республиканскую и революционную программу действий, выдвинутую Клубом кордельеров и братскими обществами. Заканчивает Робеспьер тем, что стало с недавних пор постоянным мотивом в его выступлениях: своей готовностью принести себя в жертву: «Я знаю, что этим разоблачением, опасным для меня, но не опасным для общего дела, я знаю, что, обвиняя, таким образом, почти всех моих коллег, членов Собрания, в том, что они контрреволюционеры, одни по невежеству, другие вследствие уязвленной гордости, третьи вследствие слепого доверия, многие, потому что они развращены, оттачиваю против себя тысячу кинжалов, становлюсь мишенью ненависти и злобы. Я знаю, какую судьбу мне готовят… я приму почти за благодеяние смерть, которая не даст мне быть свидетелем бед, представляющихся мне неотвратимыми».
Робеспьер говорит совсем не то, что хотелось услышать Дантону. Но ему нужен союзник. Поэтому, когда Робеспьер провозглашает свою готовность умереть, Дантон громко заявляет с места: «Мы умрем вместе с тобой, Робеспьер!» Оратор сделал вид, как будто он не расслышал, хотя, как всегда, от голоса Дантона задрожали стекла. Робеспьер явно не стремится к союзу с кордельерами. Тем не менее Дантон берет слово и, как бы продолжая и развивая мысль Робеспьера, громит Лафайета. Однако затем Барнав убеждает якобинцев в невиновности короля, и заседание завершается резолюцией: «Национальное собрание — вот наш вождь, Конституция — наш центр объединения». Итог первого дня кризиса — раскол левых: кордельеры требуют Республики, якобинцы следуют за Собранием и высказываются за монархию.
22 июня на стенах Парижа расклеивают афишу с текстом призыва кордельеров к учреждению Республики. Расклейщиков афиш арестовывают. Протесты по этому поводу 23-го обсуждаются в Якобинском клубе. На этом заседании появляется герцог Орлеанский, сторонники которого выступают за передачу ему функций регента. Это путь к короне. Ходили слухи, связанные с дружественными отношениями Дантона с Шодерло Лакло и самим герцогом, что Дантон сторонник орлеанистских замыслов. Этому решительно противоречила инспирированная им республиканская афиша кордельеров, исключающая монархию вообще. Дантону предстояло внести ясность, и он это сделал. В выступлении, по своему резкому тону, похожему на его громовые речи в Клубе кордельеров, он «заявляет, что Людовик XVI либо преступник, либо слабоумный. В последнем случае должен быть избран из 10 или 12 членов Совет по опеке, обновляемый через два года. И не оставляя никаких сомнений, Дантон добавляет: нам нужен не регент, а Совет по опеке. Таким образом он не поддерживает надежды сторонников герцога Орлеанского и его самого. Именно так истолковывает линию Дантона Жорес: «В действительности под видом смехотворного совета по опеке над слабоумным королем Дантон предлагал окончательную организацию республиканской исполнительной власти. Он уже тогда был носителем идей 10 августа, а его проницательная и смелая мысль шла дальше неопределенных и осторожных общих соображений Робеспьера».
Но, странное на первый взгляд дело, грозная по тону речь Дантона значительно более сдержанна по существу, чем республиканская декларация кордельеров; он не употребляет даже слова «республика». Дантон явно опасается отпугнуть якобинцев, он надеется еще найти здесь союзников. Нельзя сказать, чтобы у него не было их. Как это ни парадоксально, но своим бегством король если не основал, то, во всяком случае, создал предпосылки для возникновения республиканской партии. За республику в дни Вареннского кризиса выступили газеты «Железные уста» Бонвиля, «Народный оратор» Фрерона, «Французский патриот» Бриссо. Будущий вождь жирондистов Бриссо выступал за установление республиканского строя и в Якобинском клубе, связывая эту идею с увлекавшим его планом революционной войны против европейских монархий. Подлинно философское обоснование республики дал последний из великих мыслителей Просвещения и энциклопедистов Кондорсе. Естественно, среди республиканцев обнаружились различия. Идеалу народной республики кордельеров противостояла буржуазная республика Бриссо и Кондорсе. Во многих провинциальных городах тоже нашлись
Робеспьер не решается присоединиться к сильному республиканскому движению. Но он не выступает и против него. Более того, с 26 июня по 13 июля он вообще не выступает ни в Собрании, ни в Якобинском клубе. Это длительное молчание красноречивее всех его слов. Он еще не видит ясно, куда могут повернуться события, и поэтому оставляет за собой возможность присоединиться к тому, кто победит. Между тем многие подхватывают идею сбора подписей под петицией, требующей отречения Людовика XVI, родившейся в Клубе кордельеров. Здесь хотят добиться присоединения якобинцев, где с серьезными оговорками идею республики поддерживают в принципе Бийо-Варенн, Реаль и Карра. Наконец 13 июля Робеспьер, понимая, что молчание в разгар такой дискуссии угрожает его авторитету, берет слово: «Меня обвиняют в среде Национального собрания, что я республиканец; мне делают слишком много чести: я не республиканец. Если бы меня обвинили в том, что я монархист, мне нанесли бы оскорбление; я и не монархист. Я замечу прежде всего, что для многих слова «республика» и «монархия» лишены всякого значения».
Робеспьер любой ценой хочет остаться пока в стороне. Действительно, его тщательно подготовленная речь не дает возможности зачислить его ни в один, ни в другой лагерь. Тем не менее он не высказывает враждебности к кордельерам, и поэтому позиция левых в Якобинском клубе демократизируется, они присоединяются к республиканцам, выступающим за сбор подписей под петицией. 15 июля петиционеры отправились в Манеж, где их приняли Робеспьер и Петион, заявившие, что петиция беспредметна, ибо Собрание уже приняло декрет о невиновности короля. Однако вечером в тот же день в Якобинском клубе Робеспьер поддерживает идею петиции! В конце концов принимается даже решение о подготовке ее текста, который редактирует Бриссо. На другой день утром Робеспьер, Петион, Грегуар, Приер принимают текст петиции, хотя по существу Робеспьер враждебен ее идее. Правда, он добивается другой цели: «умеренные» якобинцы, то есть сторонники Ламета и Барнава, покидают Якобинский клуб, чтобы основать Клуб фейянов. Робеспьеру оставляют свободное поле действий.
В этот же день, в субботу 16 июля, Собрание принимает решение вернуть власть королю, если он признает конституцию. Теперь у Робеспьера появился повод для отказа от петиции: отныне она нарушает законность. Суть дела, однако, была в другом. В тексте, на который согласились левые якобинцы во главе с Робеспьером, содержались слова о том, что замена власти короля какой-то другой должна произойти «при соблюдении всех конституционных средств». А конституция наделила Францию монархией, она исключала республику. Эти слова вписал в текст Лакло, агент герцога Орлеанского, относя петицию в типографию. Дантону сообщили об этом и орлеанистский подлог устранили. Петиция приобрела республиканский характер. Строгий законник Робеспьер сразу заметил отсутствие монархической формулы, и тогда-то по его предложению якобинцы в последний момент отказались от поддержки петиции, которую утром они одобрили. Но уже поздно, и только на другой день, 17-го, посланный Робеспьером его секретарь де ла Ривьер явился прямо на Марсово поле и объявил, что якобинцы отзывают свое согласие на петицию. Впрочем, они не против того, чтобы были выдвинуты другие петиции. Члены Клуба кордельеров Моморо, Шометт, Эбер, Анрио, Майяр и другие продолжают сбор подписей. Все происходит в невероятной суматохе, которой охвачены тысячи людей, собравшихся на Марсовом поле.
Во время всеобщей свалки произошло случайное и странно подозрительное убийство двух неизвестных бродяг, обнаруженных под «алтарем отечества». Собрание и муниципалитет, вообще буржуазия теперь имеют повод для расправы с народным республиканским движением. Вечером 17 июля батальоны буржуазной Национальной гвардии во главе с Лафайетом и мэром Байи поднимают красное знамя и открывают стрельбу по безоружным людям. На земле десятки убитых, сотни раненых. Это был прямой акт гражданской войны буржуазии против народа, против трудового люда.
Макс Галло пишет о роли Неподкупного в Вареннском кризисе: «На протяжении всех этих дней Робеспьера видели толкающим на борьбу и срывающим ее, наступающим и отступающим, знающим и непонимающим, начинающим и некончающим, неспособным руководить, колеблющимся между соблюдением закона и реальным ходом событий, фактически всегда далеким от народа».
В эти критические дни впервые ярко и определенно проявилась постоянная тактика Робеспьера: сохранить нейтралитет до тех пор, пока не станет ясно, кто побеждает.