Монтаньяры
Шрифт:
Но теперь это невозможно по другой причине. Истек срок договора с типографщиком Дюфуром, который отказывается возобновить его, ибо издание «Друга народа» приносит ему только убытки. Ну что ж, Марат сам будет своим издателем. Уже через несколько дней у него своя типография и четверо наемных рабочих. Первый номер новой серии вышел 19 декабря, и она продолжалась до 22 января. На какие же деньги Марат издает газету? Оказывается, дистрикт Кордельеров, возглавляемый Дантоном, дает ему не только убежище, но и деньги на издание. Марат подводит итоги первого года революции. Сделано многое, но он не удовлетворен. Никогда еще Марат не был так известен, его газету читают, о ней много говорят. Но это еще не та слава, о которой он не забывает никогда. Главное, на его призывы к действию не откликаются! И Марат усиливает резкость тона газеты; он становится буквально кровожадным. В номере за 8 января снова призыв к насилию. Но столь отчаянно он еще не писал с начала революции. Марат отбрасывает сравнительно умеренный тон, взятый им в «Даре отечеству», призывает к немедленному вооруженному восстанию: «Взгляните на историю наций; любая из них смогла разорвать свои цепи, только утопив в крови своих угнетателей,
В тот же вечер к Марату является судебный исполнитель в сопровождении 40 гвардейцев, но предупрежденный Марат уже исчез. Теперь он ведет полулегальное существование: днем работает в типографии, ночь проводит у кого-либо из друзей Дантона, поручившего всему дистрикту охрану Марата. Газета приобретает совершенно разнузданный голос, она теперь не щадит никого: Учредительное собрание, Лафайета, Байи. Продолжается и война против Неккера. 18 января Марат печатает собранные в одну брошюру «Обвинения против Неккера».
22 января в Париже разворачивается потрясающе трагикомическая история, которая, впрочем, только чудом не вылилась в кровопролитное сражение. Накануне муниципальный совет под председательством академика Байи выносит постановление об аресте Марата и поручает его исполнение Лафайету. Генерал приказывает батальону Кордельеров провести эту операцию. Однако председатель дистрикта Дантон, в свою очередь, приказывает командиру батальона взять Марата под защиту. Тогда Лафайет направляет 800 национальных гвардейцев в дистрикт Кордельеров для ареста Марата (по словам Дантона, их насчитывалось две тысячи человек, а Марат уверенно утверждал, что всего против него направили 20 тысяч вооруженных людей). Итак, лицом к лицу стояли два отряда. Один из 500, а другой из 800 человек, причем на стороне батальона Кордельеров еще и огромная толпа жителей соседних дистриктов. Оборону вдохновлял Дантон. Наступлением руководили из Ратуши Байи и Лафайет. Поскольку никто серьезно не хотел открывать огонь из-за одного несчастного журналиста, начались запутанные, шумные переговоры, сменившиеся заседанием в монастыре Кордельеров. Кроме многого другого, в ходе этой суматохи Дантон в азарте пригрозил ударить в набат, чтобы на помощь Кордельерам явились 20 тысяч человек из Сент-Антуанского предместья. Однако затем он сам предложил обратиться за арбитражем в Учредительное собрание. Дантона избрали главой делегации, и она отправилась в Манеж. Там начались переговоры, а затем и прения. Собрание решило, что дистрикт Кордельеров должен подчиниться закону. Между тем две враждебные «армии» стояли лицом к лицу, готовясь к братоубийственной войне. А Марат в это время отправил из осажденной типографии весь тираж брошюры против Неккера, а затем побрился и переоделся, сменив обычные для него теперь лохмотья на элегантный редингот и модную шляпу. Улыбаясь, он спокойно прошел через запрудившие квартал войска и толпу, так что его никто не узнал в облике столь изящного господина, и скрылся. На этот раз надолго; на четыре с половиной месяца он укрывается в Лондоне. Оказывается, Друг народа, отчаянно смело призывающий к кровопролитию, очень дорожит своей безопасностью… Но дело, пожалуй, не только в этом. Революционная вспышка октябрьских дней сменилась долгим периодом относительного успокоения. Зима оказалась очень теплой: даже не прерывались строительные работы. Постепенно стали ощущаться плоды хорошего урожая 1789 года. Хлеб и другие продукты поступают в достаточном количестве, снижаются и цены. Сбавили тон и радикальные буржуазные революционеры. Поэтому призывы Марата к вооруженному восстанию не встречали никакого реального отклика. Отъезд Друга народа в Англию явно выражает его обиду из-за равнодушия народа. В написанном им в Лондоне «Обращении к народу» он горько упрекает: «О парижане! Какие же вы еще дети! Вы закрываете глаза на бедствия, вас ожидающие, глупость делает вас беспечными, тщеславие служит вам утешением во всех бедствиях. Но к чему осыпать вас бесполезными упреками? Вы стремитесь к свободе лишь для того, чтобы продаваться — так продавайтесь же! Вы довольны своими цепями — так сохраняйте их! Вы отталкиваете руку, стремящуюся помочь вам выбраться из бездны — так оставайтесь там!.. Друг народа глубоко удручен вашим ослеплением, вашей беспечностью, вашей испорченностью».
К вечеру 22 января Кордельеры отступили и позволили осаждавшим проникнуть в квартиру и типографию Марата. Ни его самого, ни важных бумаг там, конечно, уже не оказалось. В завершение истории Дантон не мог отказать себе в удовольствии и любезно поздравил командира «враждебной» армии «с прекрасной победой», которую он только что одержал, и с огромным количеством пленных, которых он захватил.
На другой день, естественно, многочисленные парижские газеты, каждая по-своему, рассказывали и о «восстании» Кордельеров во главе с Дантоном в защиту Марата и против властей Парижа. Вскоре стал широко с успехом продаваться сатирический памфлет без подписи под названием: «Великое слово о великом преступлении великого Дантона и о великих последствиях этого события».
Автор остроумно высмеивал поведение Байи и Лафайета, напрасно затеявших весь этот фарс. Ведь они обеспечили колоссальный успех брошюре Марата против Неккера. Она была немедленно распродана. Между тем, видимо, этого-то они втайне и добивались, ибо интриговали против министра финансов. Больше всего славы выпало на долю Дантона. Теперь во всем Париже упрочилась его репутация как самого смелого и самого красноречивого защитника слабых и гонимых, патриота и народного вождя!
Итак, 1790 год начался для Дантона с истории, которая внешне может показаться нелепой и крайне непрактичной. Действительно, она произошла в самый неподходящий для него момент. В январе переизбиралось муниципальное собрание Парижской коммуны, и Дантон, который до этого действовал в рамках дистрикта, захотел выйти на общегородскую сцену и выставил свою кандидатуру. На другой день после «сражения» за Марата и против городских властей Дантон направляется в Ратушу как депутат.
Собственно, едва начавшийся не столько значительной, сколько шумной историей с Маратом 1790 год, да и следующий за ним 1791-й, на первый взгляд кажутся временем, когда не происходит ничего по-настоящему значительного в жизни Дантона, да и других вождей монтаньяров, как и в развитии самой Революции. Если ее первые пять месяцев наполнены бурными событиями, когда взятие Бастилии и пленение короля помогли Учредительному собранию превратить абсолютистскую феодальную Францию Старого порядка в буржуазно-конституционное королевство, то затем наступает спокойное время. Буржуазия, либеральная аристократия, как бы переваривая захваченное, пытается закрепить, узаконить достигнутое и завершить Революцию. Ведь они свое получили. Некоторые историки рассказу об этом времени даже дадут заголовок: «Счастливые годы». Но ничего счастливого для себя не видели, не ощущали в другом лагере, среди революционной демократии. Она-то, то есть народ, ничего реального не получила, а от власти была по-прежнему очень далека. Два лагеря собираются, копят силы. Новая схватка между ними неизбежна. Вопрос в том, когда она начнется и кто ее возглавит. А кандидаты на роль вождей народа уже наметились, выделились. Лидеры либерально-конституционной монархии особенно опасались Дантона, почувствовав на себе его львиные когти. Марата устранили, Робеспьер еще витает в мире абстрактной доктрины народного суверенитета, а Дантон уже действует в первых, пробных авангардных схватках. После того как «дело Марата» решилось и Друг народа хотя бы временно устранен с арены парижской политической борьбы, затевается «дело Дантона». Воспользовались угрозой Дантона поднять 20 тысяч человек из Сент-Антуанского предместья, ему предъявили обвинение в подрыве общественного порядка. Выписали ордер на его арест, и судебный исполнитель пытается выполнить его.
Теперь округ Кордельеров единодушно поднимается в защиту своего председателя и обращается с петицией в Учредительное собрание. И на этот раз дело закончилось не в пользу Байи и Лафайета. Испугались новых народных выступлений и потихоньку судебное преследование прекратили. Тогда используются новые средства. Дантону не дают действовать вне пределов его дистрикта, проваливая все его попытки приобрести какую-либо влиятельную выборную должность в муниципалитете. Сначала проваливают его кандидатуру на должность мэра Парижа, неудачно кончилось и его участие на выборах прокурора Коммуны, затем на выборах заместителя прокурора, не проходит он и в Генеральный совет муниципалитета. Беда Дантона в том, что он завоевал популярность в основном среди «пассивных» граждан, не имеющих права голоса. Но он все равно представляет опасность со своим дистриктом, превратившимся в некую автономную революционную республику на левом берегу Парижа. Главным образом против Дантона и был направлен декрет 14 мая 1790 года о перекройке политической партии Парижа. Вместо 60 дистриктов Париж разделяют на 48 избирательных секций. Отныне им можно собираться и заседать только в момент выборов. Итак, собрания Кордельеров, ставшие уже легендарными, прекращаются. Дантон обезоружен.
Камилл Демулен в своей газете «Революции Франции и Брабанта» изливает горестные чувства: «Прощайте, мои дорогие Кордельеры! Прощайтесь с нашим председательским колокольчиком, с нашими скамьями, с нашей грозной трибуной, с ее знаменитыми ораторами!» Но Дантон не собирается капитулировать. В апреле он узнал, что Робеспьер, самый одинокий и презираемый из депутатов Учредительного собрания, оказывается, избран очередным председателем Якобинского клуба. Дантон с недоверием относится к этому объединению, куда входило большинство депутатов, кроме самых правых. По уставу клуба, составленному герцогом д'Эгийоном, его задача — готовить решения Учредительного собрания и конституцию. Это клуб для привилегированных. Высокий вступительный взнос делал его недоступным даже для людей среднего достатка. Но пример Робеспьера, тоже обращавшегося к народу, хотя и в абстрактных формулах, а не в прямых призывах к революционному действию, как Дантон, выглядел заманчивым.
Правда, Дантон не знал подоплеку этого неожиданного успеха самого левого депутата: лидеры триумвирата договорились с Мирабо выдвинуть его, чтобы преградить путь к председательскому посту Лафайету. Дантону ясно одно: даже представитель самой левой тенденции собрания завоевал авторитет. Почему бы и ему не использовать трибуну Якобинского клуба? Ведь обаяние и сила его красноречия неизмеримо превосходят сухую академическую риторику Робеспьера. Не собираясь пока вступать в члены клуба, Дантон через друзей получает пригласительный билет на заседание 30 мая. Его появление не вызвало приветственных аплодисментов. Но все же по рядам якобинцев, заполнявших старинный монастырский зал, вмещавший около тысячи человек, пробежала волна перешептывания. Председательствует Робеспьер, на трибуне лидер триумвирата Александр Ламет. Он спокойно и убедительно говорит о тяжелом положении солдат, которых не только унижают нелепыми формальностями, но и кормят гнилым хлебом.
Сразу после Ламета Дантон требует слова. Может быть, он хочет что-то добавить по обсуждаемому вопросу? Но он ничего не знает о нем, кроме того, что только что услышал от Ламета. Неважно! Он повторит все сказанное, но по-своему, так, как он делал это в собрании дистрикта Кордельеров. И он говорит в свойственном ему тоне бурной импровизации, с преувеличениями, с громом могучих кулаков по трибуне, словом, так, как он, вызывая восторг Кордельеров, привык зажигать народ. Однако здесь совсем другая публика. Это не те простые люди, грубые, непосредственные и яростные, которым по душе страстная речь Дантона, которые мгновенно вспыхивали от пламенных призывов любимого трибуна. Он особенно шокирует эту благонамеренную публику, когда заканчивает речь совсем в духе Марата, требуя «крови министров!».