Море – мой брат. Одинокий странник (сборник)

Керуак Джек

В Сан-Хосе столько всего.

Так если

живешь в Сан-Хосе, у тебя преимущество 3 часов лишнего сна дома, не считая дальнейшего сна на гнилом пуфе кожаной тахты в синей комнате – вместе с тем я применял 50 миль поездки с 3-й улицы как библиотеку себе, брал с собою книги и газеты в драную черную сумочку, ей уже 10 лет, первоначально купил ее девственным утром в Лоуэлле в 1942-м, чтоб ходить с нею в моря, прибыли тем летом в Гренландию, и, сталбыть, сумка настолько аховая, что тормозной кондуктор, завидя меня с нею в кофейне на сортировке Сан-Хосе, сказал, гикая громко, «Прям поезда с такой сумкой грабить, такую редко увидишь!» а я даже не улыбнулся и не согласился, и то было начало, середина и вся протяженность моих светских взаимоотношений на железной дороге с добрым старичьем, что на ней пашет, после чего я стал известен как Керруувааййй-Индеец с липовым имечком, и всякий раз, как мы проезжали мимо индейцев помо, что посекционно клали рельсы, путейщиков с сальными черными волосами, я махал и улыбался, и был единственным на ЮТ, кто так делал, кроме старых локомотивщиков, кто и впрямь всегда машет и улыбается, да начальства путейщицкого, которое сплошь старые белые очкатые степенные старые петухи и питухи времени, все их уважают, кроме смуглых индейцев да восточных негров, с кувалдами и в грязных штанах, им я махал и вскоре после читал книжку, и выяснял, что у индейцев помо боевой клич «Я Я Хенна», что я однажды подумал было заорать, когда паровоз хрястогрохал мимо, но что от меня тогда будет, окромя сходов с рельсов моего собственного я и машиниста. – Вся железная дорога раскрывается, и ширше, и ширше, пока наконец я год спустя и впрямь не бросил ее, снова ее увидел, но теперь поверх волн моря, все Береговая Дистанция вилась вдоль мышиного цвета стен безрадостного мыса бальбоамерикеи, от судна, и так вот железная дорога раскрывается навстречу волнам, а те китайские и на ориентовом покрове, и море. – Она бежит драно до облаков плато и до Пукальп, и затерянных Андейских высот далеко под ободом мира, она также сверлит глубокую дыру в разуме человеческом и перевозит кучу интересного груза в дыры опрометчивые и из них, а также иные тайноместа и подражательный cauchemar [46] вечности, как сами увидите.

46

Кошмар, наваждение (фр.).

И вот однажды поутру мне позвонили на 3-ю улицу часа в 4 утра, и я сел на раннеутренний поезд до Сан-Хосе, прибыл туда в 7:30, мне велели не беспокоиться ни о чем часов до 10, поэтому я вышел в своем непостижимо бродяжьем бытии, пошел искать кусков проволоки, чтоб можно было согнуть так над моей плиткой, чтоб удерживали они хлебушки с изюмом делать из них тосты, а также ищу по возможности приблуду из мелкой проволочной сетки получше, на которую можно будет ставить котелки греть воду и сковородки жарить яйца, поскольку плитка у меня такая мощная, что часто спаливала

и жгла дочерна донышки моих яиц, если я случайно упускал возможность, отвлекшись на чистку картошки или же иным чем-то занимаясь – Я бродил вокруг, в Сан-Хосе за путями была свалка, я пошел туда и поискал, там дрянь до того ненужная, что владелец даже и не высунулся, я, зарабатывающий 600 в месяц, удрал оттуда с куском мелкой сетки себе на плитку. – Вот уже 11, а поезд по-прежнему не составлен, серый, мрачный, чудесный день – Я побрел по улочке из коттеджей к большому бульвару Хосе и съел мороженое «Гвоздика» с кофе поутру, вошли целыми стаями и классами школьницы в тугоблегающих и вольносущих свитерах и чем не на свете, то была какая-то дамская академия, что вдруг пришла судачить кофием, а тут я такой в своей бейсболке, черной склизкой масляной и ржавной куртке, погодной куртке с меховым воротником, на который я, бывало, откидывал голову в песках Уотсонвилльских речдней и гравиях Саннивейла напротив «Вестингауза» возле участка ученичества Шукля, где поимел место мой первый великий миг железной дороги у Дель-Монте, когда я пнул свой первый вагон, и Уитни сказал, «Ты начальник, давай-ка, тяни палец помощней, суй туда руку и тяни, бо ты ж тут начальник» и то был октябрьский вечер, темно, чисто, ясно, сухо, кучи листвы у путей в сладкой надушенной тьме, а за ними ящики фруктов Дель-Монте, и рабочие разъезжают вокруг в ящичных тележках с торчащими совалками под низ и – никогда не забуду, как Уитни это сказал. – Тем же памятованьем сомненья, несмотря на и потому как, хотел сэкономить себе все деньги на Мексику, я также отказался тратить 75 центов или даже на 35 центов меньше на рабочие перчатки, заместо, первоначально потеряв свою первую купленную рабочую перчатку, пока подавал тот прелестный цветочный вагон в Сан-Матео воскресным утром с Шёрменовым местным, я решился собрать все свои другие перчатки с земли и так ходил недели с черной рукой, хватаясь за липкое холодное железо паровозов росистыми холодными ночами, пока наконец не нашел первую перчатку за сортировкой Сан-Хосе, бурую матерчатую перчатку с красной Мефистофелевой подкладкой, поднял ее вялую и влажную с земли и дерябнул об колено, и дал просохнуть и потом носил. – Окончательная вторая перчатка найдена за конторой сортировки Уотсонвилля, маленькая перчатка из кожзама снаружи с теплой подкладкой снутри, порезанная ножницами или бритвой на запястье, чтоб легче было надевать и избегать сдергиванья и сдыргиванья. – Таковы мои перчатки, я потерял, как я уже говорил, свою первую в Сан-Матео, вторую с Кондуктором Дегнэном, пока ждал сигнала «путь свободен» с буфера (работая сзади из-за его страха) у путей в Лике, на долгом повороте, от движения по 101-й трудно слушать, и фактически во тьме той субботней ночи услышал-то как раз наконец старый кондуктор, я ничего не слышал, я бежал к теплушке, когда она скакнула вперед с выбором слабины, и забрался на борт, считая свои красные фонари, перчатки, запалы и что не, и понимая с ужасом, когда поезд дернулся вперед, что уронил одну свою перчатку в Лике, черт! – теперь у меня было две новые перчатки, с земли подсобранные. – В полдень того дня паровоз еще не подали, старый машинист еще не вышел из дому, где он подхватывал пацанчика своего с солнечного тротуара в распахнутые объятья и целовал его поздним джон-красным часом предыдущего дня, поэтому я там спал на жутком старом диване, когда, ей-богу, так или иначе и после выходил несколько раз проверить и взобраться по всему буферу, который теперь стоял на приколе, а кондуктор и задний тормозной пили кофе в лавке, и даже кочегар, а потом возвращался к дальнейшим размышленьям либо дремленьям на чехле, рассчитывая, что они меня позовут, как в снах своих слышу двойное ту ту и слышу, как паровоз великой тревоги отходит, а это мой паровоз, только я этого сразу не осознаю, думаю, что это какой-то блязгающий горестный старый чернорельсобуфер шлептрескает себе во сне, или вижу сон на самом деле, как вдруг просыпаюсь от того факта, что они же не знали, что я сплю в синей комнате, а приказ получили, и дали сигнал «путь свободен», и вот отправились в Уотсонвилль, позабыв переднего кондуктора – по традиции, кочегар и машинист, если не видят переднего кондуктора на паровозе, а сигнал к отправке дан, они и отправляются, нечего им связываться с этими сонными кондукторами. – Я вскакиваю, хватаю фонарь и в сером дне, и мчусь точно над тем местом, где когда-то нашел ту бурую перчатку с красной подкладкой, и думаю о ней в раже своего мандража, и, выскакивая, вижу паровоз далеко на линии, летит, как лет 50, набирает скорость и пыхгыхтит, а за ним весь поезд громолязгает, и вагоны ждут у переезда события, это МОЙ ПОЕЗД! – Стремглав я иноходью, и несусь над местом перчатки, и через дорогу, и за угол свалки, где искал жесть также тем же ленивым утром, ошиломыленные пастераззязявившие железнодорожники, штук пять их там, смотрят, как этот чокнутый ученик бежит за своим паровозом, пока тот отходит на Уотсонвилль – успеет ли? За 30 секунд я уже поравнялся с железной лесенкой и перекидываю фонарь в другую руку схватиться покрепче за нее и забраться, и взобраться, да и все равно вся эта круговерть заново остановилась на красный пропустить старого, думаю, 71-го пройти по сортировке, там, думаю, уже почти 3 часа я проспал и заработал или начал зарабатывать невероятные сверхурочные и тут произошел этот кошмар. – В общем, им дали красный, и они остановились все равно, и я успел поймать свой поезд и сел на песочницу дух перевести, ни единого замечания на свете об унылых челюстях и холодных голубых оклахамских буркалах того машиниста и кочегара, они в сердцах у себя, должно быть, придерживались некоего протокола с железной желдорогой, ибо какое им дело до этого ушлепка пацана, который по шлаку бегал за своей запоздавшей потерявшейся работой

Прости меня О Господи

У хлипкой зазаборной «Фруктопаковочной Компании Дель-Монте», которая напрямки за путями от пассажирского вокзала Сан-Хосе, есть изгиб рельсов, поворот-шмаварот вечности, вспоминабельный по снам о железнодорожной тьме, что снились мне, где я работаю на невыразимых местных с индейцами, как вдруг мы натыкаемся на огромную индейскую сходку в подземной субтерранеане где-то там поблизости от этого изгиба «Дель-Монте» (где вообще индейцы работают) (пакуют ящики, банки, фрукты в банках в сиропе), и я с героями португальских баров Сан-Франциско смотрю, как танцуют, и слышу революционные речи вроде речей революционных еть хиреть героев Кульякана, где по лаю волны в тоскливосветой нудночи я слыхал, как они говорят la tierra esta la notre, и знал, что не шутят они, и по этой вот причине греза об индейском революционном митинге и праздновании в нижнегубном подвале железнодорожной земли. – Поезд заезжает за этот изгиб, и мягко выгибаюсь я из хватьжелезных темнот, и выглядываю, и там наш малютка-допуск и диспетчерский приказ сидят на куске бечевки, что растянута меж двух бамстержней для диспетчерских приказов, когда поезд проходит, железнодорожники просто (обычно кочегар) протягивают целую руку, чтоб уж наверняка не упустить, и подцепляют бечевку проездом (а она тугая), и бечевка слетает, и две тетивы, которые жесткие, как бы тренькают немного, и в руке у тебя заарканены диспетчерские приказы на желтой луковой шелухе, перевязанные бечевкой, машинист по получении этого груза берет бечевку и медленно, соответственно годам личной привычки в манере развязывания бечевок для диспетчерских приказов, развязывает бечевку и затем, согласно опять же привычке, разворачивает бумагу прочесть, а иногда они даже очки надевают, как великая профессура плющовых университетов, прочесть, пока здоровенный этот паровоз пых пыхтит через и повдоль зеленой земли Калифорнии и мексиканцы припутёвых мексохибар стоят, прикрыв глаза козырьком ладони, глядят, как мы мимо, видят великого очкастого монаха ученика в машинисте ночи, как он вглядывается учено в клочок в здоровенной прокопченной лапе, а там написано, дата, «3 окт. 1952-го, Диспетчерский Приказ, Поезду 2-9222, выписан 2:04 пополудни, ждать у Рукера до 3:58 проходящего 914 в восточном направлении, не заезжать за Корпораль до 4:08 и итд.» все разнообразные распоряженья, что измысливают диспетчеры приказов и разные официальные мыслители в будках стрелочников и у телефонов в огромном метафизическом прохожденье железных транспортных потоков по рельсам – мы все по очереди читаем, как говорят юным учащимся, «Читайте тщательно, не оставляйте решения нам, если там ошибки, не раз учащийся находил ошибку, которую машинист и кочегар из-за многих лет привычки не замечали, поэтому читайте тщательно» поэтому я всю эту штуку изучаю, даже читая и перечитывая снова, проверяя даты времени, типа, время выписки приказа должно точно быть не позднее времени отправления от станции (когда я скакал через свалочное поле с фонарем и сумкой для добычи, несясь догнать мою вину запоздало в сером карамельном сумраке) и ах но все это мило. Маленький изгиб у «Дель-Монте», диспетчерские приказы, затем поезд идет к мильному столбу 49,1, к разъезду с Западно-Тихоокеанской ЖД, где всегда видишь, как рельсы уходят прямо вертикально через эти чужие пути, поэтому там определенно горб в насыпи, но чухпыхчудно, и мы его переезжаем, иногда на заре, возвращаясь из Уотсонвилля, я задремывал в паровозе и не понимал, где именно мы, не зная в общем, поблизости ли мы от Сан-Хосе или от Лика, и тут слышу бряк о бряк и говорю себе, «Разъезд Западно-Тихоокеанской!» и вспоминаю, как один раз тормозник мне сказал, «Не могу ночами спать в этом своем новом доме, что у меня тут на авеню Санта-Клара, все из-за лязга и грохота клятого паровоза в полночь» «А чего так, я-то думал, ты любишь железную дорогу» «Ну сказать тебе по сути дела, так там по случаю путь проходит у Западно-Тихоокеанской» и с тем, словно и представить себе невозможно, что бывают какие-то другие железные дороги, кроме Южно-Тихоокеанской. – Прем мы через разъезд, и потом едем вдоль ручья, Окони старого Хосе, меленькой пусть-пустой реки Гуадалупе, высохшей и с индейцами, стоящими по берегам, то есть мексиканскими детишками, что смотрят на поезд, и с широкими полями кактуса колючая груша, они все зеленые и сладкие в сером предвечерье, и станут золотисто-бурыми и густыми, когда солнце в пять вспылит пламенами отбросить калифорнийское вино через заднезападные языки в тихоокеанский рассол. – Мы едем дальше в Лик, я всегда поглядываю на излюбленные приметы мест, какая-то школа, где мальчишки тренируются в футбол командами сборной и полусборной и первокурсной и полукурсной, их четыре, под наставничеством враньих жрецов с писклявыми радостными голосами на ветру, ибо теперь октябрь ногомяческого вздымаянья корневищного корня тебе. – Затем в Лике на горке нечто вроде монастыря, еле видны его грезящие марихуанные стены, когда едешь мимо, там наверху, с птицей, кружащей к покою, вон поле, крытые галереи келий, работа, келейные молитвы и всякая разновидность, известная человеку славного посредничества, что происходит, покуда мы пререкаем и вследхохмим мимо с паровозом вразнос и долгим местозанимающим полумильной длины товарняком, того и гляди колесная букса перегреется, оглядываясь тревожно, годный к работе. – Грезы о монастырских людях там наверху на горке в Лике, и думаю я, «Ах кремовые стены любого из Римов, цивилизаций, либо последнее монастырское посредничество перед Богом в дидудкекегхгдж» бог знает что я думаю, а потом и мысли мои быстро меняются, раз перед глазами вздымается 101-й, и Койоти, и начало сладких фруктовых полей и сливовых садов, и громадных клубничных полей, и обширнейших полей, где вдалеке видны сидящие на корточках фигурки мексиканских brazeros [47] , в великой дымке работающих, чтоб отщипнуть от земли то, что Америка с ее громадными железными заработками не считает более возможным как род деятельности, однако жрет, однако продолжает жрать, и латунные спины с руками железной Мексики в кактусном нагорье любви, они это будут делать ради нас, железнодорожный грузовой товарняк и сопутствующие ему мешки свеклы даже не квиты, люди на нем даже не задумываются о том, как те свеклы или в каком настроении, поту, милости собраны – и выложены отдыхать из земли в стальной колыбели. – Я их вижу их согбенные покорные спины, вспоминая свои хлопкосбирательные дни в Селме, Калифорния, и вижу далеко за виноградными лозами холмы к западу, затем море, огромные милые холмы и еще дальше вдоль начинаешь различать знакомые горки Морган-Хилла, мы проезжаем поля Перри и Мадроне, и где они вино делают, и оно все там, вся сладость и борозды бурого, с цветками, и в какой-то раз съехали на запасную ветку переждать 98-й, и я оттуда выбежал, как собака Баскервиллей, и сорвал себе несколько старых черносливин, уже не годных в еду – видел хозяин меня, кондуктора, виновато бегущего обратно к паровозу со спертой сливой, вечно я бегал, вечно бегал, бегал переключить стрелки, бегал во сне и теперь бегу – счастливый.

47

Поденщики (исп.).

Сладость полей невыразимая – сами названия к черту съедобны, вроде Лик, Койоти, Перри, Мадроне, Морган-Хилл, Сан-Мартин, Рукер, Гилрой, О сонный Гилрой, Карнадеро, Корпораль, Сарджент, Читтенден, Логан, Аромас, и Разъезд Уотсонвилль с Рекой Пахаро, сквозь него протекающей, и мы с железной дороги проезжаем над ее лесистыми сухими индейскими лощинами где-то за Читтенденом, где однажды утром всем росисто-розовым я увидел птичку, сидящую на куске опоры, ровно торчащего дерева в дикой путанице, и то была Птица Читтендена, и значенье зари. – Сладки в самый раз поля за Сан-Хосе, как, скажем, в Лоренсе и Саннивейле, и где у них обширный урожай и поля с гнутоспинным печальным мексикано, труждающимся в своей примаверии. – Но стоит выбраться за Сан-Хосе, как вся Калифорния эдак открывается еще дальше, на закате в Перри или Мадроне это как сон, видишь хлипкую фермочку, поля, ряды зеленых высаженных фруктов, а за ними зеленая бледная дымка холмов и за ними красные ореолы тихоокеанского солцепада и в безмолвии лай саббаки, и уже подымается тончайшая калифорнийская роса, допрежь утро ба-стерло гамбургский сок со сковородки, а попозже вечера сего прекрасная Кармелита О’Хосе станет гомесить вдоль по дороге со своими смуглыми грудями в кашемировом свитере, прыгучими едва-еле даже в девоформенном бюстгальтере, и смуглыми ножками в ременных сандальях также смуглых, и темными глазами ее с омутами в них тебе неведомо какого безумного смысла, и руки у нее как руки камеристок в Плутоновой библии – и черпаки вместо рук у нее, в форме дерев, с соком, сорви персик, сорви льстивый апельсин, прокуси в нем дырку, возьми апельсин, закинь назад голову со всей своей силы и пей, и выдавливай апельсин сквозь дырку, весь сок сбегает тебе по губам и ей на руки. – У нее на пальцах ног пыль, а также лак на ногтях – у нее крохотная смуглая талия, мягкий подбородочек, мягкая шея, как у лебедя, голосочек, немного женственности, и она про то не ведает – голосок у нее меленько-звякнут. – Вот подходит усталый батрак Хосе Камеро, и видит ее в обширном солнце, красном на фруктовом поле, движется королевское величество к колодцу, башне, он к ней бежит, мимо грохочет железная дорога, он не обращает вниманья, стоя на паровозе, ученик

тормозного кондуктора Ж. Л. Керуак и старый машинист У. Х. Сирз, 12 лет в Калифорнии после того, как покинул забитые под завязку Оклахомские пыльные фермы, отец его в сломавшемся напрочь окайском грузовичке распорядился оттуда валить, по первости и по случаю они были и пристраивались вроде собирателями хлопка, и у них преотлично получалось, но однажды кто-то подсказал Сирзу попробовать железную дорогу, и он попробовал и потом стал уже на несколько лет молодым кочегаром, машинистом – пригоженье спасительных полей Калифорнии без всякой разницы для зеницы его ока, раз дроссельной рукой, обрамленной перчаткой, он направляет черного зверя по звездному рельсу. – Подлетают стрелки и тают в рельс, боковые ветки отделяются от него, как уста, возвращаются, как объятья возлюбленного. – Разум мой на смуглых коленках Кармелитьи, темный клякш меж бедер ее, где творенье таится в своем величье, и все мальчишки с рьяной главой впрямь рвутся, страдая, и хотят целого, цельного, целочку всю, волос, поищи-мя мембраны, любый сосый ткнутый работяга, уравненный ты, она отродясь не может, и вот опускается солнце, и уже темно, и они разлеглись теперь в виноградной гряде, никто не видит, не слышит, слышит только собака ООО медленно в пыль той железнодорожной земли он вжимает ее маленькую попку, чтоб сделалась вмятинка в земле от силы и веса его слез, медленно вбрасывая ее внасквозь и во врата ее сладости, и медленно кровь бьется у него в индейской голове и идет на подъем, и она тихо ахает раздвинутыми смугленными устами, и маленькие груши зубов видны и торчат ровно, едва и ровно так нежно, почти кусают, горя в горе его, губы – он прет и цветет молотьбой, зерна, изюма в союзе со глас, вино бьет ключом с заливки земли, бутылки покатятся по 3-й улице к пескам Санта-Барбары, он творит это с поищи-ка затем поищешь не поищешь, если б тож могла – сладкая плоть перемешивается, текущее кровино сухо листва шелухи громоздится земля с жесткими железными переходами, проходящими поверх, паровоз говорит К РРРР ООО АААУУОООО и переезд, эт ваш знаменитый Кррот Кррут Крруу ооооааааууууу Крут – 2 коротких один длинный, один короткий, во чё мне надо выучить, ибо как-то раз машинист был занят, анекдот рассказывал на ухо кочегару, а мы подъезжали к переезду, и он мне заорал, «Валяй валяй» и подал рукой знак «тяни», а я глаза наверх и схватился за шнурок, и выглянул, крупный машинист ни дать ни взять, увидел, как навстречу гонит переезд и девчонки в сандалиях и тугожопкие платьица ждут у досок переезда мимолетящей ЖД в Кармадеро, и я как дал, два коротких рывка, один длинный, один короткий, Кру Крру Крррооооа Крут. – И теперь, в общем, пурпур в небе, весь обод Америки опадает, проливаясь над горами с запада в вечное и ориентное море, и вон твои печальные нивы и возлюбленные, свитые, и вино уже в земле, а в Уотсонвилле впереди в конце моего чумазого перегона среди мильонов других есть бутылка токайского вина, которую я намерен купить, чтоб вернуть каплю этой земли себе в живот после всего сего содроганья феррозного стук-така о мою мягкую плоть и воодушевленье кости – иными словами, когда работа окончена, я собираюсь выпить вина и отдохнуть. – Гилройский Диспетчерский Участок, как он есть.

Первый перегон, что я сделал на Гилройском Диспетчерском Участке, той ночью темной и чистой, стоя у паровоза с моим фонарем и поживной сумкой, ожидая, когда большие дяди решат уже наконец, вот подгребает из тьмы этот юный пацан, не железнодорожник, а очевидно бичара, но на бану от колледжа или приличной семьи, а если и нет, то с чистозубой улыбкой и не сломленный фигомешкий речной Джек с доньев всемирной ночи – сказал, «Эта штука в ЛА?» – «Ну, он идет туда часть пути, миль 50 до Уотсонвилля, а потом если не слезешь, тебя могут направить дальше и в Сан-Луис-Обиспо, а это уже на полпути к ЛА». – «Тю, да чё мне полпути до ЛА, мне всю дорогу до ЛА надо. – А ты железнодорожный тормозной что ли?» «Ага, ученик» – «Чё такое ученик» – «Ну это такой парень, который учится и получает, ну мне-то не платят» (таков мой ученический каторжанский перегон всю дорогу) – «Ай ну а мне не нравится мотаться туда-сюда по одним рельсам, если хочешь знать, пойти в море – вот настоящая жизнь, туда-то я сейчас и направляюсь, или стопом до Нью-Йорка, как выйдет, железнодорожником бы не хотелось». – «Да брось, чувак, это ж здорово, и все время на ходу, и кучу денег огребаешь, никто тебя там не достает». «Темблядьнемене ты все время туда-сюда по той же рельсе, разве нет, ёксель?» поэтому я ему рассказал, что как и где тот товарный вагон, куда залезть, «Ёксель, тока не поранься, всегда помни, когда весь шляешься, пытаясь доказать, какой ты великий искатель приключений американской ночи, и хочешь на товарняки прыгать, как герои Джоэла Маккри из старого кино, Иисусе, вот же тупой ты сукин сын, держись крепче, ангел, самой тугой своей рукою и чтоб ноги не затянуло под низ под это железное вертиколесо, ему до кости твоей дела меньше, чем до зубочистки у меня во рте» «Ах ты ж сранец, засранец ты, думаешь, я боюсь нахрен железнодорожного поезда, да я на хренов военный флот записываться еду, и буду на носцах, там стока железа, скока те и не снилось, а я самолет свой буду сажать полу на железо полу на воду и аварийно хрясьтресь, а еще на реактивном на луну полечу». «Удачи тебе, парнишка, не свались смотри, держись крепче, хватайся за пястья и не проеби ничего, и гудни, и как доедешь до ЛА, передавай от меня привет Лане Тёрнер». – Поезд взялся отправляться, и парнишка скрылся где-то на долгой черной насыпи и среди змеящихся красных вагонов – я запрыгнул на паровоз с постоянным головным кондуктором, который собирался мне показать, как перегон перегоняется, и кочегаром, и машинистом. – И вот уж запыхали мы, через переезд, к изгибу «Дель-Монте» и где головной показал мне, как висишь на одной руке и высовываешься, и руку крюком и схватываешь диспетчерские приказы с бечевки – затем дальше в Лик, ночь, звезды. – Никогда не забуду, на машинисте была черная кожаная куртка и белая фуражка трущобного Сан-Фрискового моряка с Эмбаркадеро, с козырьком, в чернилах этой ночи он выглядел в точности как революционный герой Бриджеса Кёррана Брайсона старых припортовых хлюп-обломов, я его так и видел, мясистой рукой размахивает дубинкой в забытых профсоюзных листках, что гниют в канавах баров на задворках, я видел его – глубоко засунув руки в карманы, зло шагает сквозь нечудных неработягобродяг 3-й улицы своего рандеву с судьбой рыбы на краю припортового злато-синего пирса, где днями сидят мальчишки, грезя под облаками на кусках причала, а дегтярничные воды любви шлепают у их ног, белые мачты лодок, рыжие мачты судов с черными корпусами, и вся ваша ориентальная торговля вливается под Золотые Ворота, парень этот, говорю вам, был как морской пес, а не железнодорожный кочегар, однако сидел в своей снежно-белой фуражке в сажечерной ночи и выезжал кочегарское сиденье, как жокей, чпух, и мы на самом деле гоним наперегонки, они ее расшурудили, хотели хорошенько успеть проскочить мимо Гилроя, пока им не ебнет каких-нибудь приказов, поэтому сквозь засвечченную тужжесть, и с нашим крупнобуферным паровозом фасона 3500, фары швыряют лихорадочные лизы языком по вихрящим и кружащим, и разлетающим путям, мы раскачиваемся и ревем, и летим вдоль по этой линии, как ебаные безумцы, и кочегар на самом деле не очень-то и держится за свою белую фуражку, но рука у него на жар-дросселе, и он не сводит глаз с клапанов и меток, и пародатчиков, и наружу поглядывает на рельсы, а ветер задувает ему нос, но ии боже он подскакивает на этой седушке, в точности как жокей на дикой лошади, зачем нам был машинист той ночью, что была моей первой ночью, такой дикой, что дроссель он открыл назад до упора, и все время дергал его одной пяткой против железной пакости на полу, стараясь распахнуть ее дальше и, если можно, вообще разодрать локомотив на части, чтоб побольше из машины выжать и бросить рельсы, и взлететь в ночь над сливовыми полями, что за великолепная ночная премьера это для меня была, мчать такой вот быстрый перегон со сворой бесов скорости и этим великолепным кочегаром с его непредопределенной невозможной беспрецедентной фуражкой, белой на черной черной железнодороге. – И все время и беседы их, и виденья в фуражке его я видел о Столовке Публичной Волосни на Хауарде, как я видел тот Фриско, Калифорния, белым и серым от дождевых туманов и переулков задворочных с бутылками, бурозеленью, дербями, пивными усами, устрицами, летучими тюленями, перекрестьями горок, безрадостными эркерами на бухту, слоняться глазами по старым церквам с раздачами милостыни морским псам, что гавклают и рычляют по проспектам утраченного времени фарта, ах – все это любил, и в первую ночь, прекраснейшую ночь, кровь, «железнодорожность у тебя в крови будет», орет мне старый машинист, скача вверх-вниз на сиденье, и ветер сдувает назад полосатый козырек его картуза, а паровоз, как огромного зверя, мотает из стороны в сторону на 70 милях в час, нарушая все инструкционные правила, зомм, зомм, проламываясь сквозь ночь и наружу, где приходит Кармелитья, Хосе заставляет электричества ее смешиваться и заимобегать со своими, и вся земля, заряженная соками, поворачивает органо к цветку, развертанью, к нему склоняются звезды, весь мир кончает, а большой паровоз громыхает и катит мимо с безумцами белофуражечной Калифорнии, что внутри зубы чешут, и ухты да просто конца нет этому вину —

Жлобье камбузного моря

Вы когда-нибудь видели, как огромный сухогруз скользит по бухте сонным днем, а вы тянете взгляд вдоль железной змеистой длины в поиске людей, моряков, призраков, что должны управлять этим грезящим судном, которое так мягко раздвигает воды гавани своей стальной рулькой носа с рылом, глядящим на Четыре Стороны Света Мира, а не видите ничего, никого, ни души?

А вот же идет он при свете дня, угрюмый скорбный корпус слабо вздрагивает, непостижимо позвякивая и позванивая в машинном отделении, пыхтя, нежно бурля сзади погребенным гигантским водвинтом вперед, трудясь в открытое море, к вечности, звездам сектанта полоумного помощника при паденье розовой манзанильевой ночи вдали от побережья печального прибойного мира – к дегтярницам других рыбацких бухт, таинствам, опийным ночам в иллюминаторных царствах, узким главным топталовкам Курда. – Вдруг, бог мой, понимаешь, что смотрел на некие бездвижные белые крапины на палубе, между палубами в надстройке, и вот они где… пестрые сотрапезники по кают-компании в белых тужурках, они все это время опирались неподвижно, как несъемные части корабля у люка в коридор на камбуз. – Время после ужина, весь остальной экипаж хорошо накормлен и крепко спит на припадочных шконках дремы. – Сами же до того покойные наблюдатели мира, пока выскальзывают во Время, что ни один наблюдатель судна не окажется не обманут и не изучен много прежде, чем увидит, что они люди, что они единственное живое в виду. – Магометанские чико, отвратительные мелкие славяне моря, выглядывают из безмозглых своих кухонных тужурок – негры в поварских колпаках, венчающих блестящее мучимое чело черное, – у мусорных баков вечности, где латинские феллахи покоятся и дремлют о притихшем полудне. – И О потерянные спятившие чайки ёкают, опадая вокруг серым и беспокойным саваном на движущийся полуют – О кильватер, медленно вскипающий в бурленье дикого винта, что из машинного отделения на валу вращается и заводится сгораньями и давленьями и раздражительными стараньями Германических Стармехов и Греческих Уборщиков с косынками пота, и лишь Мостик может направить всю эту беспокойную энергию к какому-то Порту Разума через громадные одинокие неописуемые моря безумья. – Кто в форпике? Кто на ахтердеке? Кто на крыле мостика, помощник? – ни любящей души. – Старый bateau [48] пробирается по нашей сонной бухте на покое и держит курс к Теснинам, устьям Нептунова Оша, тончающим, меньшающим, пока наблюдаем – мимо бакена – мимо мыса суши – безрадостная, прокопченная, серая тонкая вуаль дремы фляпает с трубы, разносит волны жара до небес – флаги на вантах просыпаются от первого морского ветра. Мы едва можем различить название судна, скорбно выписанное на носу и на борту вдоль фальшборта верхней палубы.

48

Корабль (фр.).

Вскоре от первых долгих волн судно это станет разбухающим морским змеем, пена прижмется, развертываясь, к торжественным устам. – Где дневальные, которых мы видели опиравшимися на уютные послепосудоуборочные поручни, на солнышке? Уже вовнутрь ушли, задраили заглушки долгому тюремному сроку рейса в открытом море, железо будет стянуто боньг и плоско глухо, как дерево на пьяных надеждах Порта, в лихорадочных бредовых радостях ночи на Эмбаркадеро первые десять выпивок белые бески попрыгивают в буром рябом баре, весь синий Фриско дик от моряков, людей, фуникулеров, ресторанов, горок, ночь сейчас, лишь белогорый городок уклонами за твоим мостом Золотые Ворота, мы выходим в море. —

Время час. Пароход «Уильям Карозерз» отплывает в Панамский канал и Мексиканский залив. —

Один снежистый флаг кильватера трепещет с кормы эмблемой зашедших внутрь дневальных. – Вы их видели, как проплывают к морю мимо вашего пассажирского парома, вашего цепномостого на-работу-катательного «форда», поваренковичные, сальнофартучные, испорченные, злые, убогие, как кофейные опивки в бочонке, пустяковые, как апельсиновая кожура на масляной палубе, белые, как чаячий помет – бледные, как перья – птичьи – одержимые похабные помойные ребята и сицилийские искатели приключений по усатому Морю? И спрашивали себя про их жизнь? Джорджи Варевски, когда я впервые с ним познакомился в то утро в Профкоме, выглядел настолько призрачным судомоем, плывущим к своим Сингапурам безвестности, что я сразу понял, что видал его уже сто раз – где-то – и знал, что увижу его и еще сто раз.

У него был тот чудесно развращенный вид не только преданного лихорадочного Европейского Официанта-алкаша, но также нечто крысиное и пронырливое – дико, он ни в кого не вглядывался, в коридоре стоял наособицу, как аристократ некоего собственного внутреннего безмолвия и причины ничего не говорить, как, вы убедитесь, и все истинные пьяницы в своей пьяницкой болезни, коя есть отсрочка от возбуждения, у них будет тонкая, вялая улыбка, смутная в уголках ртов и сообщающаяся с чем-то глубоко внутри них, будь то отвращение либо содрогающаяся похмельницкая радость, и не желают сообщаться с другими нипочем (это дело вопящей пиющей ночи), вместо этого будут стоять одни, страдать, улыбаться, в глубине души смеяться в одиночестве, короли боли. – Штаны у него были мешковаты, измученная куртка, должно быть, всю ночь мялась под головой. – Низко на конце одной длинной руки и пальце висел смиренно дымящий потерянный бычок, прикуренный несколькими часами раньше и попеременно зажигаемый и забываемый, и сминаемый, и носимый кварталами по содрогательно серой необходимой деятельности. – Глядя на него, скажешь, что он истратил все свои деньги, и теперь надо сесть на другое судно. – Стоял он, слегка согнувшись вперед в поясе, готовый к происхождению любой чарующе юмористической и иной случайности. – Низенький, светловолосый, славянский – у него были змеиные скулы, грушевылепленные, которые в пойле наканочи засалились и залихорадили, а теперь были бледной червяной кожей – над ними его изворотливые светозарные голубые глаза, косясь, глядели. – Волосы жидкие, редеватые, также измученные, словно какая-то Великая Длань Пьяной Ночи схватила их в жменю и дернула – весь скошенноватый, худой, пепельного цвета, балтийский. – У него был пушок бороденки – ботинки тертосношены. – Такого можно представить в безупречном белом пиджаке, волосы зализаны по бокам в парижских и трансатлантических салунах, но даже это ни за что не сотрет с него славянского тайного коварства в его взглядах украдкой, да и то лишь себе на башмаки. – Губы пухлые, красные, густые, сжаты и бормочны, словно чтоб промямлить «Сцукисын…»

Стали выкликать на работу, я получил должность каютного стюарда, Джорджи Варевски, вороватому дрожащему виноватому нездоровому на вид блондину досталось дневалить, и он улыбнулся своей изнуренной аристократической бледной отдаленной улыбкой. – Судно звали пароход «Уильям Карозерз». Всем нам полагалось явиться куда-то под названьем Армейская База в 6 утра. Я тут же подошел к своему новому товарищу по плаванью и спросил его: «А где эта Армейская База?»

Он перевел на меня взгляд с лукавой улыбкой – «Я тебе покажу. Встретимся в баре на Маркет-стрит, 210 – у Джейми – в 10 сегодня вечером – пойдем, переночуем на борту, доедем на поезде А через мост —»