Море – мой брат. Одинокий странник (сборник)
Шрифт:
Вдруг увидел себя в зеркале носового кубрика, зализанновласый, круги под глазами, в белой тужурке вдруг-официант-раб шаланд, где неделю назад я ходил прямой долготалийно по Пломто Местному, железнодорожные деньки в сонных гравийных рывках, давая буферу сигнал трогаться, не теряя достоинства, когда проворно гнулся переключить прелестную стрелку. – А тут я чортков судомой, так и написано у меня на сальном лбу, да и за меньше денег. – Все ради Китая, все ради опийных притонов Ёкохамы. —
Завтрак проплыл, как во сне, я носился сквозь всё, бенниватый, – только через 24 часа я даже сделал паузу распаковать мешок или глянуть на воды и назвать их Оклендскими. —
Меня отвел ко мне на жилые стюардовы квартиры отставной ЖП, который был старым бледношкурым дядькой из Ричмонд-Хилла, Лонг-Айленд (то есть солнечные ванны принимал, не выходя на палубу, в сиянье сухого белья, только что постиранного
«Ну ладно тебе, покажи мне, что тут что! Мне приниматься пора —»
«Полегче давай, не сипяти – только капитан пока встал, а на завтрак еще не спускался. – Покажу – вот смари – это если хочешь – а я списываюсь и не обязан» и он забыл, что собирался сказать, и вернулся к своим белым носкам. – Было в нем что-то от лазарета. – Я кинулся искать Джорджи. – Судно было один сплошной огромный новый железный кошмар – не сладкое соленое море.
И вон меня шатает по трагической тьме рабского коридора с метлами, швабрами, рукоятками, палками, тряпками, торчащими из меня, как из грустного дикобраза – физия моя опущена долу, встревожена, пристальна – парю в мире аэров над той милой предыдущею постелью подпольного удобства на Сволочном Ряду. – У меня огромная коробка (пустая) для свалок из пепельниц и мусорок комсостава – у меня две швабры, одна для гальюнных полов, другая для палуб – мокрая тряпка и сухая тряпка – авральные вахты и замыслы мои собственные. – Я хожу, яростно ища свой участок работы – невнятные люди стараются обогнуть меня в коридорах, стремясь исполнить судовую работу. – После нескольких бессвязных власосвисающих траурных мазков по полу у Старпома он выходит с завтрака, дружески со мной треплется, он станет капитаном судна, ему неплохо. – Я отмечаю интересные нотки в выброшенных блокнотках у него в мусорной корзине, касаемо звезд. – «Подымись в штурманскую рубку», говорит он, «и найдешь там в корзине массу интересных блокнотов». – Потом я так и делаю, а там заперто. – Появляется капитан – я пялюсь на него огорошенно, потно, ожидаючи. – Он тут же видит идиота с ведром, его коварный ум тут же принимается за дело. —
Он был низкорослый, на вид почтенный седовласый человек в очках в роговой оправе, одет хорошо, франтовато, глаза морезеленые, повадкой тих и непритязателен. – Под всем этим таился спятивше шкодливый извращенный дух, что уже в тот первый миг начал себя проявлять, когда он сказал «Да, Джек, тебе только надо научиться правильно выполнять свою работу, и все будет в порядочке – вот, к примеру, делаешь сейчас уборку – погляди-ка, иди сюда» – настоял, чтоб я зашел поглубже к нему в жилье, где он мог говорить тихо – «Когда ты – погляди-ка – ты не —» (Я начал различать безумное в его заиканьях, передумываньях, икоте смысла) – «не одной шваброй моешь гальюн и палубу» мерзко произнес он, тоном мерзким, чуть не рявкнув, и я, где минуту назад восхищался достоинством его призванья, великими навигационными картами у него на рабочем столе, теперь сморщил нос оттого, что понял, идиотский этот человек весь залип на швабрах. – «Бывают такие штуки, микробы называются, знаешь», сказал он, как будто мне это неведомо, хотя что он понимает в том, насколько мне наплевать на его микробы. – Вот мы утром в калифорнийской гавани обсуждаем такие вопросы в его безупречной каюте, она все равно что Царство перед моим трущобным чуланом, и какая ему будет разница, да ни в жисть. —
«Да, так и буду делать, не беспокойтесь – э – дядя – капитан – сэр —» (без понятия, как натурально разговаривать в новых морских милитаризмах). – Глаза его заискрились, он подался вперед, что-то нездоровое было и что-то еще, какая-то карта в рукаве. – Я обслуживал все каюты комсостава, выполняя бестолковую работу, вообще-то не очень понимая как, и ждал, когда Джорджи или кто-нибудь мне покажет. –
Его каюта (и моя) была первой в коридоре по левому борту, лицом к баку. – По соседству жил палубный механик, Тед Джойнер, один; частенько и не раз по вечерам в море он приглашал меня к себе коксануть и вечно с доверительной глубокоюжной цветистолицей дружелюбной и – «Щас я те правду скажу, мне на самом деле не нравится такой-то-и-такой-то, и вот мне оно каково, но я те правду скажу, ты поссушь, нихера те не вру, а я те правду скажу, дело тут просто во – ну мне, вообще-то, это не нравится, и я те правду скажу, мямлить не стану – я ж не мямлю, Джек?» – тем не менее первый благородный господин всего судна, он был откуда-то из глубин Флориды и тоже весил 250, вопрос только в том, кто ел больше, он или Гаврил, мой большой сожитель, 3-й кок, я бы сказал, что Тед.
А теперь я вам правду скажу.
Дальше по соседству жили два грека-уборщика, один Джордж, другой никогда не разговаривал и едва ли представился вообще – Джордж из Греции, а «Либерти» это фактически было греческим, только плавало под американским флагом, кой множество раз впоследствии трепетал над моими предвечерними гамаками на кормовой палубе. – Глядя на Джорджа, я думал о бурой листве Средиземноморья, рыжевато-бурых портах, узо и фигах острова Крит или Кипр, такого он был цвета и с усиками, и с оливково-зелеными глазами, и с солнечным настроением. – Поразительно, до чего он сносил шуточки всей остальной команды касаемо этой предрасположенности греков любить, когда сзади – «Ей, ей!» – смеялся он рассыпчато – «В жёпу, ей ей». – Его уклончивый сокаютник был молодой человек, прямо у нас перед глазами в процессе старения – по-прежнему моложавый лицом и с любовницкими усиками и все так же моложавый фигурой в руках и ногах, он отращивал пузо, которое выглядело непропорционально и казалось все больше всякий раз, когда я наблюдал за ним после ужина. – Какой-то потерянный любовный роман попросту заставил его бросить попытки выглядеть молодо и по-любовницки, предполагал я. —
Столовая экипажа располагалась рядом с их носовым кубриком – тогда каютой Джорджа, буфетчик и дневальный кают-компании явились только на второй день – потом в носовом конце лицом к носу, Главный Кок и 2-й Кок и Пекарь. Главным Коком был Чонси Престон, негр также из Флориды, но сильно дальше из Кизов, и он фактически смахивал на вест-индца, помимо обычного американского южного негра с жарких полей, особенно когда потел у плиты или молотил по говяжьим вырезам тесаком, отличный повар и милый человек, сказал мне, когда я мимо проходил с тарелками, «Что у тебя там, милый?» и весь жесткий и жилистый, как боксер, черная фигура его совершенна, непонятно, как он не растолстел на тех потрясающих ямсах и ямсовых подливах, и рагу из свиных голяшек, и Южной Жареной Курицы, что сам и готовил. – Но при первой чудесной еде, что он приготовил, раздался низкий спокойный угрожающий голос светловолосого кудрявого шведа-боцмана: «Если нам на этом судне солить еду не надо, значит мы не хотим, чтоб ее солили», и През ответил ему с камбуза точно таким же низким и спокойным угрожающим голосом, «Не нравится – не ешь». Видно было, тучи сбираются на рейс…
2-й Кок и Пекарь был хипстер, профсоюзный чувак, то есть деятель – поклонник джаза – франт – мягкий, усатый, элегантный, бледно-золотого окраса кок синих морей, который мне сказал, «Чувак, не обращай внимания на жалобы и выступления ни на этом судне, ни на каком другом, где можешь в будущем затусить, просто делай свою работу как умеешь хорошо, и» (мырг) «у тебя все получится – папаша, я врубаюсь, ты понял, да?»
«Еще б».
«Значит, просто не парься, и мы будем одна большая счастливая семья, сам увидишь. Я в том смысле, чувак, это ж люди – только и всего – все люди. Главный Кок През, люди – настоящие люди – капитан, Старший Стюард, ладно, нет. – Мы это сечем – мы вместе стоим —»
«Врубаюсь —»
В нем было больше 6 футов, носил шикарные белые с синим парусиновые туфли, фантастически роскошную японскую шелковую спортивную рубашку, клево купленную в Сасэбо – у койки его огромное дальнобойное портативное радио «Коротковолновый Зенит» ловить бопы и шмопы мира отсюда до жарчайшего Мадраса – но никому не давал послушать, если самого при этом не было. —
Мой здоровенный сожитель Гаврил 3-й Кок тоже хипов был, тоже профсоюзник, но одинокий большой жирный скрытный нелюбящий и нелюбимый жлоб моря – «Чувак, у меня все пластинки, что Фрэнк Синатра вообще записывал, включая „Не могу начать“, сделанную в Нью-Джёрзи в 1938-м» —