Море Нопы
Шрифт:
Эмоций у нее было, что у мороженой скумбрии. Она так и не сдвинулась с места и все почесывалась. Может быть, у нее идиосинкразия? Этим красивым словом одна моя знакомая называла физическое отвращение к невинным, в общем-то, вещам. Например, Наполеон до чертиков ненавидел белых лошадей. А одного писателя корчило от определенных слов, вроде «ипостась». Хотя и белые лошади, и слово «ипостась» ни в чем не виноваты. Рита Нопа могла так же необъяснимо не любить девушек в красных сандалиях.
Я делала вид, что промокаю телефон салфеткой, она пыхтела надо мной и смотрела подозрительно, как недавняя чайка на берегу, это начало раздражать. Я попросила воды. Она хмыкнула, но вышла на кухню и вернулась со стаканом.
– Какая вкусная здесь вода, – сказала я, напившись.
Тут она ухмыльнулась и ответила:
– В прошлом году нашли кишечную палочку. Каждый год что-то находят.
– Что еще интересного в вашем городе? – спросила я невозмутимо.
– Для тебя – ничего.
Это уже было вызовом. Я села на стул и заявила: никуда не пойду, финита. Наконец-то! Ее челюсть качнулась в подобии живой гримасы. Она захлопала ресничками под толстыми линзами очков и повысила голос:
– Мы не сдаем комнаты, сколько повторять!
– Я и не прошу сдать комнату. Для такой просьбы у меня нет денег. Говорю же – я утопила вещи, спасла только телефон, да и то, кажется, не совсем спасла.
– Меня это не волнует, – сказала она с кислым видом.
– Правильно, зачем волноваться? Я просто поживу у тебя, спать буду вон там, чтобы по утрам видеть море.
– Я что, в дурном кино? – попробовала она соригинальничать.
– Немножко поживу. Ты ведь все равно одна.
– Да с чего ты взяла, что я одна?! – взорвалась она.
– Ты одна, потому что твоя мать сейчас в очередном походе, – сказала я. – В походе за женским счастьем, ага?
Губы девчонки некрасиво скривились. Где же она откопала эти жуткие очки, стянула у Остина Пауэрса? Она оглянулась, словно ища помощи у родных стен, яростно поскребла плечо. Точно, у Риты Нопы нервный зуд. Я скатала салфетку шариком, бросила в пепельницу и сказала:
– Твоя мать собралась замуж. Все началось с курортного романа в Старой Бухте, а потом – раз! – и завертелось, ее избранник захотел на ней жениться и позвал к себе в Питер. Она решила попробовать, не век же одной куковать, а он мужчина приличный, – Рите совершенно необязательно было кивать, я продолжала свой рассказ, уверенная в том, что попадаю точно в цель, – А тебя она оставила дома. Но ты же большая девочка, правда? Поживешь пока одна, там что-нибудь придумаем. Обязательно придумаем.
– Слушай, ты кто такая? – спросила она наконец, изо всех сил пытаясь вернуть рыбье хладнокровие.
– Можешь называть меня сестрицей, – сказала я. – Твоя мать уехала в Питер к моему отцу. Здравствуй, Гита!
Мат индийским слоном. Она закрыла очки ладонью, тут же отняла, проговорила просто и устало:
– Вот задница. Сразу не могла сказать?
Я воодушевилась.
– Хорошо, что все тайное становится явным. Теперь ты позволишь сидеть рядом с тобой за твоим маленьким столиком, есть из твоей тарелочки и спать в твоей кроватке? Если позволишь, я нырну на дно и достану тебе золотой шарик.
Она, конечно, немного расслабилась, но не скажешь, что была рада. Ей все это не нравилось. Болотной ряске тоже вряд ли нравится, когда ее тревожит наглая цапля.
– Хватит кривляться, – сказала она. – Не люблю, когда кривляются. Как тебя зовут на самом деле?
– Ламбада, – ответила я.
– Зачем ты приехала?
– Познакомиться.
– Зачем тебе со мной знакомиться?
Она застыла, сложив руки на груди. Локти у нее были серые, волоски хорошо бы обесцветить. Ох и дразнят ее в школе! А может, просто не замечают. Не знаю, что хуже. Вряд ли она встречалась с кем-то, да она не целовалась ни разу в жизни! Я зачем-то представила, как это – целовать ее тонкие, бесцветные губы, касаться языком ее холодного и скользкого языка – и содрогнулась. Рита Нопа, что же ты такая жалкая?
– Мне захотелось с тобой познакомиться – и все, – сказала я. – А еще я не одобряю решение твоей матери. Взять и уехать, бросить несовершеннолет…
– Замолчи! – выкрикнула она. – Не суй свой нос куда не следует!
Я вздрогнула от этой вспышки ярости, но была удовлетворена: все шло по плану. Мне стало ясно все-все о Рите Нопе и ее неладах с матерью. Я примиряюще подняла руки.
– Разреши хотя бы переночевать. Трудно найти комнату в чужом городе без денег и телефона. У меня яблоки есть, сладкие.
Рита вздохнула.
– Только одну ночь, – сказала она, королева тухлых рыб, не удержалась и добавила. – И учти: я тебя не звала!
Помимо комнаты, в которой так натужно завязалось наше знакомство, в доме были маленькая кухня и Ритина комнатка. Рита прошла на кухню, меня не пригласила. Я последовала за ней. Окно кухни выходило во двор, на клумбу, которую никто не поливал. На столе стояла сковородка с яичницей неаппетитного вида. Я раскрыла рюкзак и высыпала рядом красные яблоки, которые купила на каком-то полустанке у старушки с неожиданным колечком в носу. Рита поджала губы. Она села за стол, не предлагая мне присоединиться, но через мгновение вздохнула, поднялась за ножом и тарелкой, разрезала холодную, свернувшуюся к центру яичницу, положила на тарелку половину, подвинула мне и молча села снова. Прилипая к столу запястьями и локтями, мы съели яичницу, следом выпили чаю. Она не задала ни одного вопроса о матери. Ни одного вопросика, маленькая прыщавая Электра! Это злило и радовало меня одновременно. Все шло по плану.
Мыть посуду Рита не стала, а двинулась в комнату, и походкой, и выражением лица показывая, как ей не нравится происходящее. В окне Ритиной комнаты до горизонта разливалось море, дикое, безлюдное, величественное. Цвета слабели и холодели вдаль, как на полотнах Уистлера. В остальном комната соответствовала хозяйке: неубранная постель, хлам на письменном столе, шкаф из прошлого века и всюду вонь старушечьей мази. Змеиный яд, вот что это. Однажды мой отец растянул спину, и кто-то из его знакомых привез баночку с коброй на этикетке, внутри оказалась темно-коричневая субстанция с таким же въедливым запахом.
Разглядывая комнаты, я не могла отделаться от ощущения странности всей этой обстановки, и, когда захотела поправить волосы, поняла, что меня смущает: в доме не было зеркал. Хотя, будь я такой же малосимпатичной, как Рита, тоже предпочла бы не встречаться со своим отражением. Она открыла шкаф, достала простыни, слава богу, чистые.
– Будешь спать на диване в зале.
«В зале» – умереть не встать! Я попробовала диван, на который меня определили, – твердый, словно надгробный камень, цвета неравномерно прожаренного гренка. На стене напротив висели круглые часы. Мы провели в молчании часа три, не меньше. Когда стукнуло девять вечера, Рита ушла чистить зубы. Я спросила, можно ли включить телевизор. В ответ из ванной раздалось омерзительное клокотанье. Телевизор был старый, без пульта, я нажала переключатель. По экрану поползла косая рябь. Вот и ответ. Рита, вытирая лицо, прошествовала в свою комнату, дверь закрывать не стала. Я сплющила пальцами ее силуэт в проеме, как пластилиновую фигурку. Она словно почувствовала и оглянулась.