Море
Шрифт:
— Мы обязательно должны взять его с собой, потому что рассказал Пиште, где мы будем прятаться.
— Ты с ума спятил? Злодей!
Лицо Шпитца посинело от злости. Он поднял кулаки, как бы собираясь наброситься на племянника.
— Я убью его! — вскричал Комор.
— Оставь… Ой, что ты наделал, сынок? — заплакала госпожа Комор.
— Может быть, вы и мне расскажете, что здесь происходит?
Чаба повернулся к Марьяи.
— Иштван Бенедек, шестнадцатилетний парень, мой двоюродный брат…
— Троюродный! — воскликнул Шпитц.
— Прошу вас, господин Шпитц, говорите тише.
— Простите. Он совсем вывел меня из терпения.
— И к тому же самый лучший мой друг.
— Как прикажете. Хоть всю байскую общину, — сказал Марьяи. — Вместо шести придется кормить семь. Вместо шести семеро будут там горланить, пользоваться уборной, умывальником, ходить взад и вперед. Это госпоже Кинчеш не очень-то понравится. Она и так три раза подчеркивала в разговоре со мной, чтобы вы вели себя тихо, не стучали ногами…
— Ты все равно не сумеешь дать ему знать… отсюда мы прямо перейдем на склад, — сказала сыну госпожа Комор.
— Он ждет меня внизу, у соседских ворот.
— Боже милостивый!
— Вы идите себе на склад, а я с Пиштой или умру, или выживу…
— Прибавьте еще пять тысяч, и пусть идет и тот, — согласился Марьяи.
— Но скажите, бога ради, откуда нам их взять? — сложил руки Шпитц. — Ведь мы уплатили вам пятнадцать тысяч.
— Но в них не входил дружок вашего сына. Конечно, мне все равно, он и сам может уплатить за свое содержание.
— Он не заплатит… он сирота, работал у нас в магазине мальчиком на побегушках… Ну, пускай, я уступлю ему свою порцию, — настаивал Чаба.
— Да. А сами будете подыхать с голоду, мне не хватало еще возиться с вашим трупом! Не знаю, зачем я только связался с вами. Я бедный маленький чиновник, никогда не нарушал законов, а тут — на тебе, приходите вы. Заставляете идти и упрашивать госпожу Кинчеш, носить вам продукты, еще, чего доброго, сломаете водопроводный кран, засорите сточную трубу или, не приведи господь, начнете курить при незатемненных окнах, накличете на меня нилашистов или гестапо… Вы ведете себя так, будто эго для меня какая-то блестящая сделка.
— После войны отдадим и эти пять тысяч.
— Оставьте при себе эти сказки, сударь. Моя бедная матушка, да будет ей земля пухом, работала акушеркой. Она учила меня, что человек, попав в беду, многое обещает, но, как только проходит опасность, тут же забывает об этом. Когда женщины рожают, они причитают, стонут, кричат, клянутся. Дорогая, добрая тетушка Марьяи, бог вас не забудет, помогите мне — подарю вам чудный платок, красивое шерстяное платье, принесу голову сахара, золотую цепочку… Ой-ой, помогите только… Потом родится ребенок, и нет ни цепочки, ни платка, ни дорогой тетушки Марьяи.
— Даю еще две тысячи пенге, — произнес Комор и убийственным взглядом уставился на сына. — Две тысячи пенге — и можете хоть обыскать, вывернуть карманы, не найдете у меня больше ни гроша.
Марьяи задумался.
— Ну что ж… раз он сирота. Пусть будет по-вашему.
Семнадцать тысяч пенге он спрятал в коробку из-под кофе, затем сунул ее в маленький ларец, ларец перевязал шпагатом и отнес в другую комнату. Там открыл нижний ящик комода и тщательно замаскировал свою «копилку» среди кучи старых чулок и поношенных кальсон. Потом запер и ящик комода и комнату.
— Идемте на кухню, у меня найдется немного хлеба и сала, можно будет перекусить, и, кстати, решим, как нам перебраться на склад.
Голод
Вспоминая все пережитое, Агнеш подумала, что она сошла с ума. Произошло это утром. Она отмерила дневную порцию варенья и щепотку таргони, затем улеглась на меховую подстилку и посмотрела на часы. В одиннадцать можно съесть половину. В пять часов вторую половину.
Около десяти часов утра начался воздушный налет. Обычный утренний налег: опустела улица, грозно загудели самолеты, затрещали пулеметы, закашляли зенитные орудия, послышались взрывы бомб и жалобно заскрипели окна и двери. Агнеш, помертвев от ужаса, прижималась к стене. Ей хотелось есть. Она корчилась от мучительной боли в желудке, все надеясь, что через несколько минут боль пройдет, прекратятся колики и на пару часов забудется голод.
Но спазмы от голода становились все более мучительными. Сжавшись, Агнеш ухватилась рукой за живот. В этот момент послышался резкий треск, как будто в дом ударила молния. Затем раздался страшный грохот, посыпались кирпичи, щебень, с потолка отвалился кусок штукатурки и перекрытие в этом месте стало похоже на разорванный живот тряпичной куклы. Одна из запертых дверей распахнулась. Но стекла в окнах уцелели, словно ничего не произошло.
Где-то поблизости упала бомба.
Какое-то мгновение Агнеш сидела в оцепенении. Она испуганно смотрела расширившимися зрачками на валяющиеся повсюду куски штукатурки. Затем снова ощутила голодные боли. Жжение подступало к горлу. Хотелось есть. «Еще нет и одиннадцати часов, — робко подумала она. — Придется подождать. А зачем? Чтобы и сюда попала бомба и я погибла, так вдоволь и не поев? Нет, надо ждать». Но, вопреки решению, принялась запихивать в рот прямо пригоршнями сырую таргоню, глотать варенье, причем не только то, что полагалось на этот день, но и остальной запас. Она больше не чувствовала ни вкуса, ни сытости; выпучив глаза, торопливо уничтожала все, что только попадалось под руку. Спазмы в желудке сменились тяжестью, колотьем. И, когда, кроме пустых банок и опорожненных мешочков на полу, ничего не осталось, Агнеш оцепенела от ужаса. До чего довела ее жадность! Что она натворила? Что же теперь будет?
А между тем голод удалось унять только на несколько часов.
Агнеш уснула.
Проснулась она поздно ночью и сразу же почувствовала голод, но теперь уже не желудком, а каждой частицей своего тела.
И — в который раз! — принялась снова обыскивать склад.
Обшарила полки, выдвинула ящики письменного стола. Напрягая нервы, в надежде найти что-нибудь съедобное ощупывала и обнюхивала все.
Агнеш откусила немножко ванили. Рот наполнился едкой, приторно сладкой слюной. Словно пьяная, Агнеш вывернула все мешочки с пряностями, взяла в рот лавровый листок, сжевала крупинку черного перца, проглотила несколько зерен кофе и, обессиленная, снова легла на пол.
Все ее продовольственные запасы иссякли. Будь она предусмотрительна, экономна, то, пожалуй, могла бы протянуть еще недели две. Но какая разница? Все равно война так скоро не кончится. Этой войне вообще не будет конца. Ведь она вытерпела жажду. А жажду терпеть гораздо труднее. Но вода могла пойти снова, колбаса же и хлеб не свалятся ей в дымоход, она живет не в сказочной стране.
Три дня продолжались умопомрачительные голодные боли.
Агнеш казалось, будто внутренности ее судорожно сжались и наполнились жгучей, едкой кислотой. Она спала мало и тревожно вздрагивала через каждые пятнадцать минут. Погружаясь в забытье, видела один и тот же сон: стоит жаркий летний вечер, вместе со своими школьными подругами она совершает экскурсию в Будайские горы. Прежде чем вернуться домой, они расположились под мирным, звездным небом на отдых и на пылающем костре среди высокой травы жарят сало. На конце вертела румянится лук. Агнеш кладет кусок сала на большой ломоть белого хлеба, во рту у нее собирается слюна. Сало еще как следует не зажарилось, но ей уже хочется вцепиться в него зубами, и, забыв об осторожности, она неловким движением опрокидывает вертел в огонь.