Море
Шрифт:
После этого он целых три дня даже и думать не решался о складе.
А заточенные там люди ломали голову в догадках, почему он не идет. Было около шести часов. Прежде он навещал их в более раннее время.
Шпитц нетерпеливо барабанил пальцами.
— Не надо было давать деньги вперед. И почему я не подумал об этом. Столько времени не показываться. А может, он совсем не придет? Его не волнует, что мы подохнем тут с голоду.
— Полно тебе. Наверное, не приходит из-за воздушных налетов.
— Да вчера и налета не было.
— А может быть, с ним случилось несчастье.
— Ну, тогда мы пропали.
Мальчики, съежившись, по-прежнему сидели молча. Спорить больше не было охоты. Обе женщины, стоя у окна, в полной темноте неразборчиво бормотали слова молитвы и плакали.
Шпитц расхаживал взад и вперед по складу. Сейчас он пошел бы с кулаками против всех на свете.
— Эх, и скотина же я… зачем было соваться в эту клетку, в эту камеру смертников… Даже покурить нечего. С ума можно сойти. Мы здесь подохнем с голоду. Погибнем от бомб. Повешусь… И почему я не потребовал от него гарантий… За такие деньги папскую охранную грамоту могли получить…
— Ты уговаривал нас идти сюда.
— А почему уговаривал? Потому что ты сказал, что гарантия ничего не стоит, что напрасно швейцарцы или шведы пытаются брать кого-то под свою защиту, раз немцы не признают гарантий. Ну, а если бы и нацисты подписали, разве изменилось бы от этого наше положение? Главное — не попадаться им в руки, главное — не попадаться… Вот мы и спрятались.
— Может быть, он не идет потому, что сегодня воскресенье.
— Конечно, в воскресенье сам бог отдыхал. Но в нашем договоре ни слова не было о том, что он будет устраивать себе выходные. К тому же сегодня не воскресенье, а понедельник. Осталось на семерых двести пятьдесят граммов сухарей и ничего больше.
Комор сидел на пустой банке из-под краски и, протирая очки, пожимал плечами.
— Изменить положение уже не в наших силах. Придется сидеть и ждать прихода Марьяи. Если он не придет сегодня, то придет завтра. Как-нибудь вытерпим, — сказал он.
— А как добыть газеты?.. Я с ума сойду, если не буду знать, где проходит фронт. Ты заметил, какую глупую рожу он скорчил в субботу, когда я спросил у него, что нового. Какое ему дело до войны. Он же здесь не прячется.
— Нашелся добрый человек, а ты его ругаешь.
— За двадцать тысяч пенге и я могу быть добрым. Кстати, это из-за тебя мы не эмигрировали в Палестину.
— Из-за меня?
— Ну, конечно. Если бы ты не возился с шотландкой, а продал сразу одной партией… Эх, да что толковать.
Шпитц отошел в дальний конец помещения, повязался молитвенным ремешком и, расхаживая взад и вперед, забормотал слова молитвы. Вскоре он снова обратился к шурину:
— Послушай, я уйду отсюда.
— Что?
— Если господин Марьяи еще изволит явиться… но если нет, тогда будь что будет, а я уйду. Достану швейцарский паспорт. Уедем. Уеду к людям, где я смогу открывать дверь, когда захочу. Я не в силах больше терпеть. Я задохнусь. Покончу с собой. Как подумаю, что здесь придется провести еще ночь, или две, или десять… И кругом тревога…
— Тсс, помолчи…
— Что еще?
— Не слышишь? Кажется, кто-то… ходит.
– Ничего не слышу.
— Как же, только не со стороны переднего помещения… шум донесся вот отсюда, будто даже ключ щелкнул.
Оба они подошли к запертой конторе и прислушались. Но за дверью царила полная тишина.
— Пойдем в переднее помещение.
Там никого не оказалось. Замки снаружи висели на своем месте. В туалетной тоже было пусто.
— А между тем здесь кто-то был. Посмотри. Мокрый умывальник.
Комор пожал плечами.
— Он мог остаться мокрым с утра.
— Как бы не так.
— Может быть, дворник приходил.
Шпитц подошел к конторе и дернул дверь. Но и она была заперта.
— Эх, как видно, нервы сдают… Говорю же тебе, что я не могу больше. Если придет Марьяи. я уйду отсюда.
Комор молча пожал плечами. Все равно в этой войне не уцелеть, как ни поступай, ничего от этого не изменится.
Швейцарский паспорт
На улице Вадас перед зданием швейцарского посольства вытянулась бесконечно длинная очередь. Старушки с крохотными младенцами на руках, оборванцы и элегантные дамы, и все с желтыми звездами, плачущие и напуганные, они терпеливо стояли, не обращая внимания на моросящий дождь. Два нилашистских молодчика с нарукавными повязками и винтовками тоже торчали тут, у ворот посольства. Старшему было лет восемнадцать, а младшему не больше пятнадцати. Прижавшись спиной к стене, они забавлялись от скуки: грызли семечки, а шелуху сплевывали прямо на стоящих вблизи людей и громко хохотали, глядя на то, как евреи вертят головами.
— Посмотри на этого горбоносого. Будь у меня острый ножик, ей-богу, обстрогал бы ему нос, чтобы стал попрямее.
— Зачем? Еврей тем и хорош, что у него нос горбатый.
— Пьют кровь.
— Именно. Пьют кровь христиан.
— Перестрелять бы их всех подряд.
— Всех до одного.
— При этом младший снял с плеча винтовку и не без удовольствия заметил, как попятились люди в очереди.
Шпитц стал в очередь, наверное, сотым, несколько раз он пытался пробраться вперед сквозь причитающую, шумную толпу, но его безжалостно отталкивали назад. А очередь все не убывала. Люди со страхом следили за часовой стрелкой. Скоро возвращаться в гетто, и, если не удастся получить паспорт, снова начнутся бог знает какие ужасы.
Перед Шпитцом плакала в очереди молодая женщина.
— Десятый день пытаюсь попасть! Господи, что же со мной будет, если и сегодня не удастся.
— Не удастся, — сказал обросший щетиной одноногий мужчина. — Никакой надежды.
— Что вы, не бойтесь, — произнес Шпитц, ободряя скорее самого себя, чем стоявших кругом людей. — Нам обязательно повезет. Швейцарцы не подведут…
— Не очень-то пекутся о нас швейцарцы. Больше людей они уже не могут спасти. Говорят, будто у них даже на чердаках спят евреи, на соломенных матрасах, как селедки, — заметил кто-то.