Мормилай. Грёзы проклятых
Шрифт:
— А, ну, тогда ладно, — ответил он, тотчас вспомнив, кто в действительности перед ним.
Якоб был очень простым человеком, который быстро забывал страшное, да и вообще всё на свете, если перед носом маячила возможность схалтурить или что-нибудь стырить. Я знал это давно. Его неоднократно ловили на недостаче по тратам на содержание конюшни.
«Он будет сосать кошелька из Веленских, наглея с каждым днём. Аргумент всегда будет одним — я помог спрятать трупы, и знаю, где они закопаны».
— Готово, господин Веленский, — охая, проговорил Якоб, когда закончил копать ещё одну яму.
И
«Я не позволю тебе всё испортить. Пусть я и мормилай, но свободный. А значит, снова на войне… против вас».
Глава 11
После смерти тела, остаётся любовь. После смерти любви, остаётся тело.
Я вернулся в «свой» особняк за полночь. Закрыв ворота, я распряг коней и отвёл их в стойла, снабдив водой и овсом. В воздухе витал запах дыма, мануфактуры ещё работали, но стука многочисленных молотков почти не было слышно. Особняк, конечно же, не спал. На кухне горел свет, мелькали силуэты взволнованных женщин. Они слышали, что дилижанс вернулся, но выходить на улицу не рисковали. Я видел, что кто-то украдкой выглядывал наружу, стараясь не привлекать внимания.
«Всё ещё ждут новых ночных убийц. В общем-то, правильно».
Двор был тёмен, фонари никто не зажёг. Некому.
«Царство тьмы, которое захватил мормилай, — хмыкнул я про себя. — Ладно, добавим этому миру чуточку красок».
Отнеся лопату в амбар, я отыскал бочку с маслом. Набрал полный кувшин, накрутил и промаслил шесть фитилей, после чего вышел во двор. Я приставлял лестницу к стене, снимал фонарь, спускался, заправлял его маслом, менял фитиль, поднимался обратно и вешал. Заправив все фонари, я вернулся в амбар за длинной жердью, на конце которой было крепление с лучиной. Поочередно поднося её пламя к смоченным в масле фитилям, я зажёг их все. На какой-то краткий миг на душе стало спокойно и тепло. Рутинная работа, показалось на удивление умиротворяющей.
«Словно всего этого кошмара со мной не было. А я — простой человек, зажигающий свет в своём доме».
Сначала приятная, эта же мысль стальной и при том ржавой иглой пронзила моё сердце.
«Не забывай, кто ты есть, мормилай. Не обманывайся, не пытайся жить, как все. Не пытайся жить».
Было глупо и больно это принимать, но осознание свободы пьянило похлеще вина. В окне кухни снова появилось лицо. Агата смотрела на меня через стекло и улыбалась. Я попытался ответить ей тем же, но не смог. Рабство сменилось убийственной гонкой, в которой допустить малейшую ошибку равносильно поражению. В небесах раздался вороний крик. Птицы кружили над крышей особняка, хлопая чёрными крыльями. Не желая больше упиваться мрачными образами, которые будто нарочно преследовали меня, я прошёл в дом. В холле неловко мялась Майя, теребя передник.
— Там откушать… это, вот. Накрыто всё. Проходи…те… Гм… господин, — пробормотала она, тотчас прыснув на кухню, прошептав на ходу: — Если ты… ох, то есть вы… вообще едите…
На кухне дымились пять тарелок с похлёбкой. Пахло тушёной курицей и овощами. Майя приготовила по-простому, как любила сама, со множеством трав и специй, отчего приятный аромат, тотчас достиг моего носа, заставив сглотнуть.
«Не знаю, чем это кончится, но я попробую, — подумал я. — Во мне действительно произошли некие изменения. Надо попытаться поесть. Немного. Самую малость».
Анна и Агата стояли подле стола, выжидающе глядя на меня.
— Садитесь, — кивнул я им, отодвигая стул. — Можете прочесть молитву, если хотите.
Женщины уселись, а Майя сложив руки в замок, тихо заговорила:
— Милостивый вседержитель, отец наш небесный Лот! Да услышат имя твоё в неисчислимых мирах и судьбах! Да сияет слава твоя, да не угаснет она в бесконечности эпох! Да будет воля твоя тверда, как плоть земная, что несёт ноги наши к великому счастью! Да не рушима будет власть твоя на земле, под землёй, на небе и за его пределами!
Женщины склонили головы, принимая благословление, и взялись за вилки. Я же некоторое время сидел, будто в забытье, прокручивая в голове сказанное кухаркой.
«Вошедший в Амбраморкс принадлежит мне. — Пылающими буквами на границе памяти проявились слова. — Так сказал я — Великий Дулкруд».
Рассеянно притянув к себе миску, я принялся размешивать варево ложкой. Мрачные мысли не отпускали, а сказанное кухаркой только усилило тревогу.
«Интересно… Уж не его ли я видел… «Милостивого», чья слава не угаснет… Неужели, всех нас ждёт это? Жадная прожорливая тварь, перед которой нет людей и судеб, есть подкопчённая плоть, лишённая воли».
— Майя, ты в это веришь или говоришь, потому, что тебя так научили? — спросил вдруг я.
Кухарка едва не подавилась от удивления, но всё же чуть помедлив, ответила.
— Верю. А как не верить? — с вызовом вопросила она. — Человек — творение божье и по божьему промыслу живущее.
— Как же тогда выходит, — спокойно проговорил я. — что душу божьего творения оскверняет и ворует другой человек? Откуда некроманты берут свою силу, если вся сила… там? — Я указал пальцем вверх.
Майя ничего не ответила, и смотрела на меня застыв, недонеся ложку до рта.
— Я не пытаюсь смутить тебя или осмеять веру, — сказал я, понимая, что, видимо, зря коснулся этой темы.
«Ещё не хватало, чтобы кухарка внушила себе, что служит воплощению зла, и сдала меня церковникам, а те инквизиции».
— Я хочу понять, почему так произошло со мной, и кто в этом виноват, — продолжил я, не отпуская её взглядом. — А задаю этот вопрос тебе, потому, что больше некому. Я и говорить-то снова начал только сегодня.
— У меня нет ответа на такие вопросы, — побледнев прошептала Майя.
«А я их и не ждал. Человеку просто необходимо говорить. Особенно, когда он очень долго молчал».
Встав, я прошёл к винному погребу. Дверь была не заперта. Я спустился вниз, выбрал две хорошие десятилетние бутылки и вернулся на кухню. Анна подскочила, чтобы достать бокалы, но я опустил ладонь ей на плечо, останавливая. Едва пробка слетела с горлышка, мне в нос ударил восхитительный букет, насыщенный и дорогой.
«Кажется, обоняние усилилось. Или это к ночи? Или вообще?».
Я разлил вино в четыре бокала, расставив их напротив мисок с похлёбкой. Пятая миска оставалась нетронутой.