Морок параноика
Шрифт:
– Что, все настолько плохо?
– Сядь, не маячь! – повысил голос Курбанов, и Вера послушно села, уставившись на него испуганным взглядом.
Курбанов потушил окурок и принялся ходить взад-вперед по кабинету, явно собираясь с мыслями. Потом резко остановился и в упор посмотрел на Веру:
– Я понять не могу, как он вообще сюда дошел. На морально-волевых, наверно. Он должен был рухнуть, не дойдя до Солнечнова, в его-то состоянии. Рухнуть и уже не встать. Я, конечно, накачаю его лекарствами, и на какое-то время ему будет легче, но… Вера, я все понимаю, ты так ждала его и дождалась… Это уже чудо… Я рад тебе помочь, я сделаю
Вера сидела в кресле, слушала это и чувствовала, как из нее уходят остатки души. От низа живота поднимался лед, внутренности замерзали и покрывались инеем. Лед поднимался все выше, выше, заломило сердце. Кабинет куда-то уплывал, уплывал, речь Курбанова становилась невнятной.
– Вера! Вера! Ты слышишь меня?
– Да, слышу… – голос тоже замерзший, чужой и, как будто, издалека. – Я слышу тебя, Вадик… То есть, Ярослав… Я к Вадику пойду.
– Иди.
Курбанов проследил взглядом, как Вера заторможено поднимается из кресла и, натыкаясь на углы, бредет к двери. Потом сел за стол и обхватил голову руками.
Взять себя в руки. Голову поднять. Слезы убрать. Плечи распрямить. Взгляд сфокусировать. Вот уже дверь в палату. Улыбку на лицо. И твердо – твердо! – взяться за ручку двери.
– Это я, Кисуленька! Я же обещала, что быстро. Вот, уже пришла.
Веки Вадика дрогнули, слабая улыбка чуть тронула губы. Пальцы правой руки зашевелились, как бы прося: “Дай руку!”. Вера села на стул около кровати, взяла обеими руками руку Вадика и прижалась к ней щекой.
Вошла тетенька, что работала на кухне, с миской и ложкой в руках. В глубине души Вера обрадовалась ее появлению, потому что как бы ни любила она Вадика, просто сидеть неподвижно рядом с ним, смотреть на него и знать, что не можешь спасти его, было для ее души невыносимой пыткой. И душа и тело жаждали деятельности. Хоть какой-то. Лишь бы на мгновение забыть, что невидимый счетчик тикает, отсчитывая секунды, и его не остановить.
Вера приняла у тетеньки миску и ложку, поставила на тумбочку у кровати. Аккуратно приподняла Вадика, стараясь не потревожить капельницу на левой руке, усадила его повыше. Он пытался отказаться есть, сказал, что не хочет, но Вера покачала головой, не соглашаясь:
– Надо, милый. Курбанов велел обязательно покормить тебя. Иначе, говорит, сил не будет, даже разговаривать не сможешь. Так что давай кушать. Что тут у нас? О, кашка! Как раз тебе энергии набираться.
В миске была жиденькая манная каша на воде с легкой примесью сгущенки. Редкостный деликатес, который варили только для тяжелобольных. Те, кто мог нормально жевать, получали “шрапнель с запахом мяса” – полужидкое варево из перловки с тушенкой, приготовленное по принципу: одна банка тушенки на весь котел.
Вера зачерпнула кашу и принялась кормить Вадика.
Вадик поел и уснул. Пока он спал, Вера перенесла в палату свои вещи и с помощью одного из санитаров притащила стол из пустующего кабинета. В приемной она оставила за себя ту самую девушку из похоронной команды, которую когда-то приняла за парня. Остальные свои дела она могла делать и в палате, ни на минуту не отходя от Вадика, благо, Курбанов
Поначалу у Веры возникла шальная мысль устроить Вадика рядом с собой в приемном покое. Но в следующую секунду она представила, как плохо ему будет на сквозняке, среди вечно толкущихся людей, где ни минуты покоя, шум и гам, хлопает дверь, и упрекнула себя в скудоумии и недомыслии. Когда Вадик проснулся, перестановка была уже почти закончена. Стол стоял у его кровати с одной стороны, а с другой Вера, пыхтя, придвигала поближе еще одну кровать. Увидев, что муж открыл глаза, она оставила на время свои труды, присела на его кровать и привычным жестом взяла за руку.
– Как ты?
– Вроде, полегче.
– Кашки хочешь?
– Нет, позже.
– А что тогда хочешь?
Вадик посмотрел на нее то ли жалобно, то ли умоляюще и начал говорить. Он говорил тихо, иногда замолкал на некоторое время, собираясь с мыслями. Или просто отдыхал. Вера боялась расспрашивать его об этом, но он без всяких просьб захотел рассказать сам. О том, как шел из Москвы.
Москву тоже бомбили мелкими зарядами, как Солнечнов и Калинов. И как-то странно, местами, точечно. В чем заключалась логика такой бомбежки, было непонятно совершенно. Вера угадала – Вадик в момент взрыва был в подвальном этаже, поэтому остался жив. От взрыва все надземные этажи охватил пожар. Здание частично обрушилось. Это Вадик узнал уже потом, когда смог выбраться из полузаваленного подвала. Был момент, когда он думал, что не выберется. Ничего, справился.
Он пришел бы раньше, но потерял много времени, сначала пробираясь через разрушенные районы, а потом пытаясь найти переправу через водохранилище, ибо мостов не осталось. Лодку нашел только километров за десять от того места, где вышел к воде. И лодка оказалась дырявая, он еле успел перебраться с берега на берег, чуть не утонул, весь вымок. Каким-то образом сумел развести костер и долго сушился, понимая, что простуженный точно не дойдет.
Зеленогорск он обходил как можно дальше, поскольку от города не осталось вообще ничего, только огромное пепелище. Там, похоже, на заряд не поскупились, как ни странно.
Но мимо Солнечнова он пройти не мог. Точно так же, как Вера, понимая, что, если не сделает, то никогда себе этого не простит, он пошел через город, чтобы увидеть дом своих родителей. И только когда увидел остов дома, полтора сохранившихся напрочь обгорелых этажа вместо пяти, он повернул в сторону, чтобы обойти хотя бы эпицентр.
Слепнуть он начал после Солнечнова. До этого чувствовал себя плохо, была слабость, но глаза видели. Тем не менее, письмо Веры на дереве у дороги он заметил и прочитать смог. Может быть, потому, что знал, чувствовал: у нее было много шансов пережить взрывы, и она обязательно догадалась бы как-то дать ему о себе знать.
Никто не высунулся из-за забора бывшего Вериного завода, когда Вадик проходил мимо. Никто не заинтересовался его одинокой персоной. Завод стоял, будто вымерший. Может быть, он и вправду был уже вымерший, какая теперь разница… Удивительно было другое – то, что письмо никуда не делось за все эти дни, дождалось.
– Знаешь, я, как твое письмо прочитал, даже на какое-то время видеть лучше стал. И силы идти появились. До этого еле плелся, думал, уже не дойду, упаду где-нибудь, и все. Дошел.