Морская школа
Шрифт:
И все-таки мы чувствовали себя почти счастливыми. А Костя постоянно говорил:
– Погодите, не вдруг Москва строилась!
Вдруг к нашему дому подкатили дрожки.
Возница, не сходя с дрожек, говорит нам:
– Позовите-ка товарища Красова!
– Дедушку, что ли? – спрашиваю я. – Его дома нету, на собрание ушел.
– А какой он на вид? Может быть, я его догоню и хоть полдороги подвезу.
– Догнать его очень просто, а узнать еще легче. На деревянной ноге он, старый и седой весь.
Возница погнал лошадь и настиг деда Максимыча на полпути, уже у Кузнечевского моста.
– Садись, дедушка!
– Я так дойду. Непривычно на легковых кататься. Поспешай по своему делу.
– Так у меня и дело – тебя на собрание доставить.
– Меня? – Дед усмехнулся и махнул рукой. – Обознался ты, милый.
– Нет, не обознался. Ты – Андрей Максимович Красов?
– Я.
– Тогда залезай поскорее. Мне еще надо за председателем потом поехать.
Влез дед на дрожки и сам не верит тому, что происходит. Ведь вот так, из таких же дрожках, Орликов еще полгода назад катался. А теперь едет на них, как хозяин, дед Максимыч.
Огляделся старик. Знакомых нет. Приметил вдали заводские трубы. Стоят мертвые, не дымят. Пароходы у причалов на приколе – жизни на них не видно.
Дед Максимыч тяжело вздохнул.
– Что вздыхаешь, дедушка? – участливо спросил возница.
– Дак как не вздыхать! Суда-то без ремонта стоят, а на носу навигация. Все порушено, все разорено. Трудно поправиться!
– Поправимся, дедушка, встанем на ноги, дай срок! Не тужи – завтра праздник. Вот на собрании все скажут, как восстанавливать будем.
Приехал Максимыч на собрание, прошел в зал и сел на заднюю скамейку. Недолго посидел – попросили его поближе пройти, и не в первые ряды, а прямо на сцену пригласили. Усадили смущенного деда за стол, покрытый красной материей. Не успел он опомниться и разглядеть сидящих с ним в президиуме, как слышит – председатель собрания говорит:
– На нашем собрании присутствуют старейшие моряки Архангельского порта Иван Васильевич Куликов и Андрей Максимович Красов.
В зале моряки так захлопали, что и голоса председателя не стало слышно. Видит Максимыч: сидящий с ним рядом человек поднялся. Посмотрел дед ему в лицо. О, да ведь это же и есть Иван Васильевич Куликов, машинист, с которым Максимычу когда-то целую навигацию на одном судне плавать пришлось! Постарел-то как, приятель!
По примеру Куликова поднялся со стула и дед Максимыч, разволновался, смотрит в зал на приветствующих его моряков и ничего не видит. Слезы, нежданные стариковские слезы застилают глаза и катятся по морщинистому лицу на усы и бороду.
Садится дед Максимыч, наклоняет пониже голову, чтобы не видели люди его небывалой слабости, и думает: «До чего же ты, боцман, остарел! Слезу за глазами держать не можешь… Опозорился перед народом…»
…А три дня назад приходил доктор и осматривал деда. На своем веку Максимыч не лечился у докторов. В больнице только один раз побывал, когда ногу ампутировали. Докторам платить нужно, а этот ничего не потребовал, выписал микстуру и, кроме того, заявил:
– Пришлем к вам на днях человека. Он мерку снимет, и закажем вам в Петрограде протез с металлическими шинами. Ваша деревяшка неудобна и даже вредна.
– А по какой же это будет цене? – полюбопытствовал дед Максимыч.
– Вам, как инвалиду-пенсионеру, потерявшему ногу и трудоспособность на работе, протез будет изготовлен бесплатно.
Как потом стало известно, доктора вызывал отец Кости Чижова, узнавший от сына о болезни деда.
Сколько забот о старике, сколько почета! Ничего похожего не знал Максимыч раньше, и ни за что на свете не хочет он теперь помирать, когда такую справедливую жизнь Советская власть налаживает. Жить захотелось, как никогда еще, кажется, не хотелось. И вдруг – болезнь, несносная, простудная, да еще в такое время, когда на рыбалку нужно ехать, натуру рыбацкую потешить, душу отвести.
Лежит дед и вздыхает, досадуя на свою старость и на свою болезнь. А за окном проходит тихая и прозрачная, с запахами недалекого моря величественная северная ночь.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Я – ЧЕЛОВЕК!
На берегу Юроса, у устья речонки Еловуши, на любимом месте ночевок деда Максимыча, горел огромный костер. Даже по пламени костра, метавшемуся широко и высоко, опытный соломбальский рыбак или охотник сразу бы сказал, что Максимыча тут нет. Дед не любил большого огня. Опасно – лес можно поджечь. Да и к чему большой костер? Варка на нем плохая, баловство одно.
Деда и в самом деле на этот раз на рыбалке не было. Хотя он уже и пересилил болезнь, выезжать ему доктор пока не советовал.
У костра сидели три, конечно, бывалых и, конечно, опытных рыбака: я, Костя Чижов и Гриша Осокин.
Такой костер распалил Гришка. Разумеется, я протестовал, но стоило мне отвернуться в сторону, как Гришка, этот младенец в рыбацком деле, снова подбросил в огонь охапку сучьев. Пламя взметнулось вверх, а Гришка прыгал и визжал, как сумасшедший.
– Не смей баловаться! – сказал я строго. – Тут до избушки лесника рукой подать. Заметит – худо нам будет!
– Не заметит. Да и чего бояться, река рядом. Мигом весь костер в воду.
– Он злой, говорят, этот лесник, – сказал Костя. – Как его зовут?
– Григорием.
– Мой течка, значит! – обрадовался Гриша. – Я никогда его не видел. Правда, что он безрукий?
– Ну да, однорукий. А только он одной рукой делает больше, чем другой двумя. Избушку один построил, огород раскопал, рыбу ловит, птицу на лету из двустволки бьет.
– Как же он на лодке-то гребет?
– А он не гребет – галанит. У него на корме уключина. Одним веслом с кормы как начнет в ту да в другую сторону крутить, что твой винтовой катер гонит…
– Чего рассказываешь! – пренебрежительно прервал меня Гриша. – Не знаю я, что ли, как галанить нужно! У нас Сашка так галанит, что твоему Григорию не угнаться. Обставит как дважды два!
Я знал, что Гришка Осокин хвастается и привирает. Может быть, его брат Александр и умеет галанить, но только ему до лесника Григория в гонке все равно, что пескарю до щуки.
– А сколько ему лет, Григорию? – спросил Костя. – Очень старый?
– Сказал тоже – старый! Бороды нету и морщин нету. Молодой еще и здоровый. Только руку на германской войне потерял. Теперь вот и живет один и зиму и лето тут, в глуши. Дедушко рассказывал – горе у него какое-то в жизни. Невеста, кажется, от него отказалась, когда он в деревню с войны без руки воротился.