Морские досуги №5
Шрифт:
Только иногда я долго-долго смотрю на него, вглядываясь в таинственную сине-зелёную глубину, и…и…
И снова, в который уже раз, не нахожу ответа.
На моём столе стоит несколько фотографий – цветных и чёрно белых, групповых и одиночных, и даже попадаются морские, лесные и горные пейзажи, но сейчас мой
Та, что стоит по центру и чуть-чуть слева.
Фотография старая, чёрно – белая, очень плохого качества, и, на первый взгляд, тем более, непосвящённому человеку трудно и даже невозможно разобрать, что изображено на ней, но я… я ведь… я – то отлично знаю.
На ней – два молодых парня, стоящих в обнимку в тени лаврового дерева, хотя вокруг всё залито ярким летним солнцем, из – за тени лиц не видно.
Видно только, что один в белоснежной морской форме с синим воротником (этот воротник на флоте называется, как флаг, поднимаемый на морских крепостях, гюйсом) и в лихо заломленной на затылок бескозырке.
Второй же в пятнистой маскировочной форме, называемой камуфляж или комок, тельняшке и голубом берете десантника.
И хотя всех подробностей из – за плохого качества не видно, я так уверенно описываю их, потому что я прекрасно их помню, хотя прошло четверть века.
Потому что одним из этих двух парней был я.
Второй… второй был мне, как брат. Несмотря на то, что был почти полной моей противоположностью. Несмотря на то, что мы учились в одном классе, абсолютно не замечали друг друга, и лишь потом, по окончании школы, крепко-накрепко сдружились.
Даже потом, когда военная судьба забросила нас на противоположные концы нашей огромной и великой страны, мы регулярно писали друг другу письма. Мы могли позволить себе в них сказать друг другу то, самое сокровенное, что никогда не доверили даже бы родным матерям.
Поэтому его письмам я всегда радовался даже больше, чем письмам из родного дома.
И до сих пор храню их (как мне это тогда удалось – сам не понимаю), как дорогую реликвию.
Как талисман.
Который связывает меня незримой нитью с тем временем.
В тот яркий июльский день я внезапно, сам того не ожидая, приехал домой. Приехал не навсегда, а на две недели, даже, кажется, дней на десять.
И, не успел я перешагнуть порог родного дома, как в дверь позвонили.
Я даже форму не успел снять.
За дверью стоял он – мой друг.
Мой брат.
Мы не виделись почти два года – чудовищный срок в том возрасте.
Мы кинулись друг другу в объятия.
Тем же вечером было выпито море чудесного крымского марочного вина, которое сейчас очень сложно достать и которое стоит бешеные деньги, а тогда продавалось на каждом шагу и стоило копейки…
И на следующий вечер.
И на следующий…
А утром четвёртого дня он уезжал обратно к себе в часть. Его отпустили в отпуск раньше меня,
У них там было очень строго, даже жёстко.
Гораздо строже, чем у меня.
Я надел форму и пришёл его проводить…
Его нет в мире живых уже очень, очень давно, и даже очень давно он не приходит ко мне в моих светлых снах, но… хотя сегодня не его день, пожалуй, надо бы сходить к нему на могилу. Я давно не был там, пожалуй… сколько же? Больше года… или же два? Может быть, два?
Но прошлой ночью что-то заныло в душе.
Что-то… нет, не вспомнить сейчас, но… что-то, связанное…
Нет, не вспомнить.
И поэтому я сижу сейчас, вглядываясь в старую, выгоревшую, чёрно-белую фотографию.
Может быть, она напомнит, для чего.
Для чего мне нужно идти на кладбище.
Потому, что идти туда «просто так» – бессмысленно.
Я закрываю глаза.
Как же я устал!
А в чём дело? Что случилось? Почему вдруг стало так холодно и что это такое мокрое?
Я с трудом разлепляю глаза.
Ничего не вижу.
Нет, что-то есть.
Но почему так мокро?
Да это же дождь!
А что это передо мной? На столе? И стол какой-то другой. Металлический и обшарпанный. И сижу я чёрт-те на чём. Но сперва…сперва… Чёрт с ним, с дождём!
Я навожу резкость. С трудом, но навожу.
Чёрт!
Вот почему мне так плохо.
Это бутылка, и даже не одна.
Одна коньячная, из-под дешёвого коньяка, а вторая из-под водки.
И в обеих даже что-то есть. Немного, но есть.
Так!..
Нужно вспомнить. Нужно обязательно вспомнить.
Я хватаю коньячную бутылку за горлышко и одним глотком вытягиваю жидкость… фу-у-у, какая гадость… чуть не стошнило… прилично же здесь ещё осталось…а-а, чччёрттт, обожгло как! И горло, и язык! Сейчас, сейчас, провалится…нет, нет! хочет назад…не пущу!есть!есть! провалилось!
Но какая же всё-таки гадость!
Помню, как мы шутили с ним: «И как же эту гадость коммунисты-то пьють!»
Нет, пока не могу вспомнить.
Зато стало понятно, где я.
Нет.
Не на кладбище.
Дождь, слава Богу, наконец-то прекратился.
Или я его не чувствую.
Весь мокрый, чёрт.
Я сижу на скамейке в парке.
А передо мной столик. Поставленный ещё в незапамятные времена. Времена, когда скамейки в парках не были загажены и изломаны, а люди присаживались за столики для того, чтобы просто тихо и хороню посидеть. Просто так. Чтобы было удобно и хороню.
Чтобы тихо звенела гитара, и шипело вино в простых стеклянных стаканах (а не в мерзких пластиковых, таких, как тот, что валяется сейчас под стол ом)… Когда парки украшали балюстрадами, колоннадами и статуями. Девушки с веслом. Или пионера с трубой. Наивными, порой некрасивыми, но удивительно милыми.