Морской дьявол
Шрифт:
— Братцы! Какой бутончик!..
Дарья отступила назад, но бомж как клещами вцепился ей в плечо, тащил к столу, а ему на помощь поднялись еще два мало похожих на людей мужика; один схватил за край юбки и сорвал ее. И ткнулся вонючей головой в шею, как пес лизнул шершавым языком… Дарья ударила его локтем в грудь, другого укусила за руку и рванулась за дверь. Бежала по лестницам, вылетела во двор и лишь теперь увидела, что юбки на ней нет, а трусики порваны и по ноге струится кровь. Кто–то содрал ей кожу, — видимо, ногтями. Она вспомнила грязные ручищи, и ей стало дурно. Обняла водосточную трубу и так стояла в полубессознательном состоянии. К ней подошла женщина. И Дарья над самым ухом услышала:
— Бедная! До чего догулялась.
И потом:
— Ты меня подожди, я вынесу тебе одежонку.
Женщина скрылась в подъезде, но скоро вышла и протянула Дарье крепко поношенную, но чистую джинсовую юбку и совсем еще хороший зеленый плащ. Дарья оделась и пошла прочь от дома, где родилась, где потеряла сперва отца, инженера–электронщика, а теперь и мать.
Пришла к себе в комнату, бросилась на постель и зарыдала. Она плакала долго, неутешно, и о чем думала — не знала, и как теперь будет жить — тоже не знала…
Вошел Курицын.
— Ты плачешь? Что случилось?..
Дарья ответила не сразу:
— Умерла мама.
Она уронила голову к нему на колени и заголосила так, как в старое время по покойнику голосили русские бабы. Курицын гладил ее волосы и молчал. Так он долго сидел на ее постели, а затем поднялся, проговорил своим басовитым, энергичным голосом:
— Матушку не вернешь, а жить надо. Утирай слезы и пойдем ужинать.
Это был момент, когда для Дарьи началась новая жизнь, — самостоятельная, сиротская. Она сидела с Курицыным за столом и ничего не ела, и лишь когда он принес чашку кофе, положила в него сахар, стала размешивать ложечкой.
Утром, когда Барсов собирался на работу, ему позвонил Зураб Асламбек. Голос его звучал радостно, бодро, будто он нашел миллион рублей:
— Петрович! Ты меня узнаешь? Я Захар. Прилетел ночным самолетом. А?..
— Зураб! Как тебя не узнать?
— Зови меня Захаром. Я не русский, но хочу быть русским… Я назначен генеральным консулом в Санкт — Петербурге. А?.. Это ничего или как?.. Мы встретимся, и я расскажу, как живут ваши и мои дети. Да, да — они и мои дети. Я так захотел, и так будет. Таковы у нас законы. Если молодые люди живут в нашей стране, а родители их далеко, мы говорим: вы наши дети, приходите к нам как к себе домой. Как твой самолет? Он никуда не улетел? Ты его не продал? Если нет, то нам нужно говорить. И если продал, то тоже будем говорить. Со мной одним рейсом прилетели ваш посол Альберт Саулыч и олигарх Яша. Вы их слушайте и качайте головой. И все. Только качайте головой. Надо много думать, чтобы им сказать да или нет. Лучше ничего не говорить. У нас на Востоке такой закон: гостей много слушают, много угощают, но говорить слова не торопятся. Очень часто бывает хорошо, если слова будешь держать за языком. Или по вашей пословице: далеко от зубов. У вас много, много пословиц. Есть такая: слово не воробей, выпустишь — потом долго будешь бегать за ним.
— Зураб! Я тебя понял. Но расскажи мне подробнее об олигархе. Что это за птица, Яша Файнберг?
— Ах, Яша! Обыкновенный Яша Файнберг, у которого куча денег. Говорят, ваш президент… — ну, тот, который был всегда пьяный и прыгал с моста, — так этот ваш Мюнхаузен отдал Яше какой–то московской банк, и тот самолетами вывозил деньги и золото в зарубежные банки. Об этом писали газеты в Лондоне. Я ездил туда по делам и читал. Кстати, в Лондоне о вас много пишут. В Америке еще больше. Жаль, вы не читаете их газет. Ну, ладно, нам надо встретиться и как можно быстрее. Хорошо бы у вас на квартире.
И вот они сидят в домашнем кабинете Барсова. Елены Ивановны нет дома, она отдыхает в санатории, а Варя на занятиях. Зураб одет по–европейски. Он весел, его распирает какая–то высокая счастливая восторженность, черные миндалевидные глаза блестят, сыплют искры, и Барсов, во всякое время такой сдержанный и строгий, глядя на него, тоже улыбается и ждет, когда Зураб станет рассказывать о Маше и Руслане. Но Асламбек заговорил о делах.
— Вокруг вас, вашего завода закипают страсти, они скоро вовлекут вас как в водоворот, и вам надо будет много думать, чтобы поступать разумно. Я знаю, вы хотите работать только на свою армию, но с приходом нового президента Буша там планируют вашу армию и дальше разоружать.
Барсов опустил голову, думал. Потом поднял на собеседника взгляд своих умных серых глаз, сказал:
— У вас есть сведения или это… ваши догадки?
И Зураб сникшим голосом ответил:
— К сожалению, это не догадки. Таковы сведения нашей разведки. Перед назначением на пост генерального консула меня принял король, и мы беседовали два часа. Он просил передать эти сведения «верным людям» в России, и еще просил организовать закупки у вас нужных нам машин: котлов для тепловых электростанций, турбин для электрических агрегатов и многого другого. Особенно нас интересует вооружение. Тут мы не пожалели бы никаких денег.
— Я бы всей душой, — хоть «Гогу» для вас, да ведь не мы распоряжаемся продукцией завода. Такую–то страсть и Министерство иностранных дел по своей воле не сможет продавать, тут санкция президента нужна, а президент у нас новый, мы еще не знаем, как он поведет дела.
Асламбек слушал Барсова внимательно, но в глазах его, черных, как дно колодца, мелькали зайчики снисходительного сочувствия и незлого скепсиса. И все лицо его как бы говорило: «Умный ты человек, мой русский друг Барсов, и невиданный в мире самолет мог изобрести, а вот эту паутину страстей человеческих расплести не сумеешь. Не можешь ты проникнуть своим русским умом в душу людей, вершащих судьбу ракет, а люди эти никаких других целей не преследуют, как только собрать в свои карманы больше денег. Да ты хоть черту продавай свою ”Гогу — Магогу“, лишь бы черт этот побольше золотых отсыпал. В том и трагедия русских людей, что они в химеры верят. И главная химера, застилающая им глаза — совесть. Думают они, что совесть у всех людей есть. А того не поймут, что только их, русских, и одарил этой химерой христианский Бог. Все другие–то люди, и многие из тех, кто живет на Востоке, смотрят тебе в глаза, соглашаются с тобой, и молочные реки обещают, но отойди ты от него на десять шагов — и он камень тебе в спину бросит. Не скажу я об этом другу русскому Барсову, полюбил я этого человека, и сам–то я никакого зла ему не причиню, но что же поделать, если люди так устроены: смотрят тебе в глаза, говорят об одном, а думают другое. Пытался Магомет исправить эти наши природные свойства, но не сумел; махнул на нас рукой и сказал: не я вас создавал, не мне вас и переделать заново. Немного–то я вас исправлю, ну, а уж совсем–то природу вашу изменить не смогу.
И дальше Зураб думал: «Это мы такие, а что до евреев… Их природу пять тысячелетий наши праотцы разгадать пытались, но так и не сумели. Зато усвоили: если тебе встретился еврей, так об одном только думай: чтобы меньше от него урона вышло. То, что урон выйдет и еврей тебя обманет, это уж всенепременно, но все–таки так исхитрись, чтобы урон был поменьше. Мы, арабы, это знаем, а вот он, Барсов, не знает. И каких только они, русские, высот в науке и искусстве не достигли, а такой простой вещи до сего времени не уразумели».
Думал обо всем этом Зураб Асламбек, и глаза его пуще прежнего теплели, и даже слезами умиления налились. И рассмеялся он вдруг в голос, и бросился на шею русскому другу, стал обнимать его и что–то по–своему говорит, говорит…
— Ты чего, Зураб?
Не отстранился от него Барсов, а тоже обнял и тихо проговорил: «Ничего Зураб, со временем мы станем лучше».
На этот раз они так и не договорились ни о чем конкретном.
Зураб стал рассказывать о жизни в его стране Маши и Руслана. Крепко дружат молодые люди, и будто любовь между ними возникла. И, может, оттого Мария много учится и тренируется в балетных классах, а в спектаклях ей поручают главные роли. И по городу афиши с ее портретами расклеены. Имя русской балерины Марии Барсовой все громче и громче звучит на Востоке. Ну, а Руслан… Его ученики будто бы уже занимают призовые места на состязаниях.