Морской волк

Чернобровкин Александр Васильевич

— Добрый день! Приятного аппетита! — произнес я на итальянском языке.

Едоки ответили вразнобой и довольно приветливо.

— Наниматься? — сразу спросил граф Кампобассо.

— Да, — подтвердил я.

— Полное «копье»? — спросил он.

— Да, — повторил я.

— Иди в соседний шатер, скажи Луиджи, чтобы, если всё в порядке, зачислил в двадцать восьмую роту к Россо Малипьеро, — произнес Джакомо Галеотто и наколол следующий кусок мяса, даже не подумав пригласить гостя к столу.

То ли не заметил мои позолоченные шпоры, то ли, что скорее, нравы поменялись. Теперь рыцарь не считал другого рыцаря, не зависимо от богатства и титула, своим названным братом.

Луиджи слышал слова графа, потому что вышел из шатра мне навстречу. Это был пожилой мужчина с типичным для интенданта крысиным лицом. И одет, как положено интенданту, в просторный и длинный, темно-коричневый гаун из дорогой тонкой шерстяной ткани. На голове черная шапка-горшок без полей, но с беличьим мехом

по околышку. В руках держал черную грифельную доску и кусок мела. Он без лишних слов приступил к делу. Сперва проверил лощадей, записал возраст, масть, приметы, попробовав занизить их цену. Поскольку я играл роль не шибко богатого рыцаря и понимал, что людей, судя по всему, не хватает, сразу вступил с ним в перепалку, использовав те богатства итальянского языка, которые почерпнул в Венеции.

Видимо, заодно и акцент перенял, потому что интендант спросил:

— Служил у венецианцев?

— Да, — подтвердил я, но в подробности не стал вдаваться, чтобы не проколоться.

Луиджи они не интересовали. Он сразу повысил цену моих лошадей до рыночной, а оружие и доспехи осмотрел мельком. Есть — и хорошо, а какого качества — не важно.

Сделав пометки мелом на грифельной доске, интендант сказал:

— Договор подпишем завтра после обеда. Тебе — пятнадцать золотых дордрехтов (названный так в честь города, в котором чеканился, бургундский аналог французского экю; по приказу короля Людовика за него давали всего шестнадцать-восемнадцать парижских су) в месяц, кутильеру — семь с половиной, конным лучникам — пять, стрелку из ручницы, арбалетчику и копейщику — четыре, слуге — два. Сейчас поезжай вниз, к озеру, до последней улицы. Там повернешь налево и спросишь Россо Малипьеро. Возле его шатра должен быть красный баннер с желтой цифрой двадцать восемь. Ты цифры знаешь? — спросил он, видимо, на всякий случай.

— Ты не поверишь, я даже считать умею! — произнес я иронично.

— Всяких я тут повидал, — без обиды отмахнулся интендант. — Скажешь Россо Малипьеро, что ты зачислен в его роту.

Командир роты оказался рослым и склонным к полноте тридцатилетним неаполитанцем с мясистым большим носом, из-за которого, как я позже узнал, его называли Слоном, хотя, как догадываюсь, настоящего слона видел мало кто из его подчиненных. Просто слышали, что у этого животного очень длинный нос, то есть, хобот. Россо Малипьеро был в мятой и несвежей льняной рубахе навыпуск, о подол которой и вытер жирные руки, встав из-за стола — широкого чурбана, на котором стояла деревянная миска с обглоданными костями, и пустая медная кружка. Вторая чурка, пониже и потоньше, служила ему табуреткой.

Обменявшись приветствиями, он окинул меня взглядом и спросил:

— Давно воюешь?

— Всю жизнь, — ответил я, имея в виду нынешнюю.

— Откуда родом? — поинтересовался командир роты.

— Мой дед был фессалийским бароном, а я родился в Константинополе, в Галате, где в то время мой отец служил генуэзцам, — рассказал я.

— Да, напирают турки, придется нам с ними еще не раз воевать, — произнес Россо Малипьеро с печалью в голосе, будто именно ему и придется все время отражать натиск неверных. — Иди по этой улице до конца и там ставь свою палатку. Хочешь слева, хочешь справа, но обязательно вровень с соседней, иначе будешь переустанавливать. Герцог любит, чтобы всё было ровно. Завтра получишь сюрко и плащи в красно-синию полосу и с бургундскими крестами для себя и своих воинов. Носить их обязательно. Это тоже требование герцога. Он должен знать, под чьим командованием вы служите. Утром ваших лошадей отведут на пастбище и вас на довольствие поставят, а сегодня опоздали, мы всё уже поделили и съели, — закончил он извиняющимся тоном, хотя, как догадываюсь, Россо Малипьеро — не рыцарь.

Палатку мы поставили слева, на несколько метров дальше от Женевского озера, от которого тянуло сыростью и холодом. До темноты мои солдаты натаскали веток, сделав «подушку» под днище палатки, и соломы — недобитый стог был возле лагеря, наверное, специально привезли, — набив ею холщовые мешки, на которых будем спать. Лошадей спутали и отпустили дощипывать молодую траву, порядком вытоптанную вокруг лагеря. На пальцах выкинули, в какой очередности будут караулить ночью. Они — опытные солдаты, делают все быстро, сноровисто и без моих приказов.

Поужинали уже в темноте, когда наши соседи легли спать. Правда, не все. На соседней улице несколько пьяных голосов орали песню на итальянском языке. Ели мы молча. Обговаривать пока нечего. Первые впечатления поверхностны. После еды все, кроме караульного, отправились на боковую. Спали одетыми, только разулись. К ночи воздух стал еще прохладнее и насыщеннее влагой. Казалось, что и холодное шерстяное одеяло отсырело. Я лежал и под сопение и тихий храп починенных думал о том, что влип в историю из-за жадности. Купил бы маленькую сеньорию возле Бордо, занялся бы торговлей вином с англичанами, женился бы на красивой купеческой дочке — и горя бы не знал. А с другой стороны, люди все еще ходили бы на четвереньках, если бы их желания не превышали их возможности.

26

С девятого июня мы осаждаем

городок Муртен. Он небольшой, может быть, на тысячу или полторы жителей. Защищен рвом с водой и стеной высотой метров семь, сложенной из камня-известняка, надстроенной кирпичной кладкой и усиленной деревянными крытыми галереями с бойницами и машикулями. Шесть круглых башен и пять прямоугольных. Последние на той стороне, что обращена к Муртенскому озеру, причем две на концах сложенных из кирпича крыльев, отходящих от стен к берегу и защищающих порт. У порта есть и гавань, огражденная частоколом из вбитых в дно, дубовых свай. В нее заходят лодки с припасами и пополнением для осажденных, так что измором их трудно будет взять. У нас лодок нет, помешать не можем. Наши саперы обнесли город с трех сторон валом с наклоненным в сторону города палисадом, на котором выстроили орудия. У бургундцев своя градация, в зависимости от веса пушки, а не калибра. Самые большие, весом более десяти тысяч фунтов (более четырех тонн), называют бомбардами. От трехсот фунтов до десяти тысяч — птицеловы. Затем идут «жабы», которые называли так потому, что с утопленными в лафет стволами казались как бы сидящими на корточках. Эти весили от ста фунтов. Затем от тридцати фунтов шли кулеврины (ужи), причем весившие ближе к ста фунтам назывались серпентами (змеями). Я, чтобы не путаться, буду делить их по калибру на бомбарды, пушки и фальконеты. Небольшие орудия изготовлены из бронзы и на колесных лафетах и с рычагом и планкой с дырочками и штырем для изменения угла наклона. Большие бомбарды и пушки в лафетах из выдолбленных колод. Они всё еще из сваренных, железных полос, закрепленных обручами. Угол наклона меняют, подгребая под переднюю часть землю или отгребая. Позади бомбард вбивают сваи, чтобы принимали на себя отдачу. Многие орудия казеннозарядные. К каждому прилагается по две-три каморы. Их набивают порохом и привинчивают или пристыковывают с помощью замка сзади к стволу или вставляют в прорезь в нем, расклинивая. С утра до вечера наша артиллерия ведет обстрел города. Порох и ядра им подвозят каждый день. Служба снабжения у герцога Бургундского работает на удивление хорошо. Ни разу не было задержек ни с провиантом, ни с фуражом. Лошадей мы держим рядом с поставленными ровными рядами палатками. Второй вал защищает уже нас от вражеских войск, ежели придут. Поскольку рядом с городом местность идет на подъем, по приказу герцога вторая защитная линия отодвинута на один-два километра, на вершины холмов. На наиболее опасном направлении, северо-восточном, расположен укрепленный лагерь герцога, а на втором по опасности, восточном, перед широкой равниной, которая называется Вильским полем, сооружены редуты и выставлен отряд из двух тысяч пехотинцев, трехсот латников и пары десятков пушек и фальконетов.

Моя рота в составе отряда Джакомо Галеотто, графа Кампобассо, расположилась напротив юго-западной стены, на самом спокойном месте, если, конечно, враг не зайдет нам в тыл. Как и большинство итальянцев, наш командир умел надувать щеки настолько правдоподобно, что ему верят, и надувать поверивших, рискуя по минимуму, а получая по максимуму. Делать нам пока что нечего, поэтому каждый день, как и во время стоянки под Лозанной, в течение часа-двух, Джакомо Галеотто, а чаще кто-нибудь из его заместителей, проводит с нами учения, отрабатывает слаженность действий. В каждой роте по двадцать пять «копий»: четыре эскадрес по шесть «копий» и двадцать пятое — командирское. Мы строимся в пять шеренг: в первой — латники или, как их теперь называют, жандармы, во второй — кутильеры, в последних трех — конные лучники. Атакует первая шеренга, остальные поддерживают ее. Отрабатываем атаку в плотном строю, повороты и развороты, разделение на роты, на эскадрес и соединение. Получается красиво, а посему производит впечатление на герцога Бургундского, который щедро платит за блестящую мишуру. Ему только непонятно, как такое бравое и правильно организованное войско умудрилась три месяца назад проиграть швейцарской пехоте, набранной из крестьян. Бытует мнение, исходящее из шатра герцога, что швейцарские крестьяне воюют неправильно. По моему мнению, швейцарцы действуют неправильно потому, что воюют, в отличие от Карла Бургундского, ради победы, а не самого процесса, который должен быть опасным и красивым.

Остальное время все свободные от караульной и разведывательной службы отдыхают, как умеют. Кстати, каждой роте придано по тридцать — не больше! — проституток. Именно проституток, которые обслуживают любого, кто заплатит. Женщину для личного пользования иметь запрещается, чтобы из-за них не было разборок. Я отдыхаю по-своему — каждый день купаюсь в озере и загораю. Погода стоит теплая, но вода все еще бодрящая. Кроме меня никто не отваживается залезть в нее глубже, чем по колено. И валятся голышом на солнце тоже никому в голову не приходит. Мне прощают эту слабость, потому что фехтую лучше всех и даже умею двумя мечами. Правда, не уважаю двуручный меч, который теперь стал очень моден. Хорошие доспехи можно расколошматить только таким мечом, да и то не с первого удара. Из-за шрама на животе у меня появилось прозвище Счастливчик. Можно считать, что латники нашей роты приняли меня в свои ряды, хотя сначала относились не то, чтобы настороженно, а держали дистанцию, как с чужаком.