Мортен. Охвен. Аунуксесса
Шрифт:
Голова превратилась в пустой бочонок. С гвоздями, рассыпанными в нем. А потом эту бочку стали раскручивать, гвозди начали вонзаться в оболочку, отрываться от нее с мясом. Да что же мне так больно! Спазмы пытаются вытолкнуть из тела хоть каплю былой еды, но я сегодня как–то без полдника. Пустота желудка вызывает тоже не самые приятные ощущения, словно временами раздирают внутренности. Кто я, где я, почему со мной такое творится? Страдаю в мучениях. Кричать бы надо, но язык едва ворочается в пересохшем рту.
Вдруг, на меня обрушивается целый поток холодной воды. Какое облегчение! Мир вокруг перестает вертеться. Я открываю глаза – опять я их закрывал – небо вернулось на свое место. Посреди неба голова человека, склонившегося надо мной. Он очень испуган. Я щурюсь, пытаясь сосредоточиться, я узнаю его. Это мой друг – Олли Наннул.
* * *
Олли – скальд, юный, правда, но тем не менее. Он может играть на любых музыкальных инструментах, сам придумывает мелодии, а уж слова в песнях, сложенных им, заставляют удивляться и старых опытных творцов. Сам он хрупкий, болезненно бледный, несмотря на немалый рост, физическая сила не относится к его достоинствам: руки, как ветки, ноги, как палки. При разговоре его лицо очень подвижно, так что становится смешно смотреть, какие гримасы он изображает. Однако характера хватает для оказания должного отпора обидчику, каким бы силачом тот ни был. Словом, скальп. Простите – скальд.
– Приветствую тебя, о, песнопевец, – сказал я, вернее, хотел сказать. Вместо этого губы на начавшем заплывать лице, промычали нечто нечленораздельное. Хорошо, хоть не заблеял.
– Больно, Мортен? Я видел, как этот плевок гоблина тебя избивал. Пойдем-ка отсюда, подобру-поздорову, пока этот урод не очухался.
– Это я его бил. Еще бы пару-тройку моих могучих ударов головой по его кулакам – и я бы победил, отвалились бы у него руки по самые ноги, – я вновь обрел дар разумной речи.
– Пошли ко мне в шалаш, тут на берегу у пирса. Я по ночам караулю заместо моего папаши. Иногда. Надо что–то с твоим чаном сделать, превратить его обратно в вид, более подходящий для человека. Пошли, пошли быстрее.
– Ты только никому не говори, ладно?
– Не переживай, некому мне болтать в столь поздний час, да и не люблю я этим заниматься. Сам же прекрасно знаешь, – сказал Олли, зажмурив один глаз. Может, он хотел походить на Одина?
И мы пошли вниз к затихшему на ночь фьорду, где у пирсов стояло несколько дракаров, где перекликались меж собой сторожевые викинги, где я должен был бы узнать все, что попросил меня Охвен.
– Олле–лукойе, совсем башка дырявой стала! – внезапно остановился я. – Про фляги–то с молоком я и забыл!
– Не переживай, сейчас сгоняю. А ты вон к тому шалашику ступай. Костерок запали снова, он у меня наверно уже затух.
И Олли помчался наверх, нелепо переставляя ноги–ходули, еще умудрившись дать мне отмашку рукой – иди, мол, иди.
Я посмотрел ему вслед и почему–то заплакал. Пытался сдержаться, но рыдания просто рвались из груди. Слезы текли по лицу, я судорожно всхлипывал – и никак не мог остановиться. Я плакал не от боли, хотя боль–то как раз и не проходила. Мне просто стало жаль себя и еще жальче становилось оттого, что кто–то отнесся с состраданием к моей волевой личности. Словом, я скис, размяк и расклеился. Мне необходимо было время, чтоб прийти в себя. Я и пошел к шалашу, стараясь не обращать внимания на несколько болезненное состояние.
Шалашик у Олли был невелик, забраться внутрь не испытывал ни малейшего желания. Костер разводить тоже не стал. Просто присел у входа, изредка всхлипывая. А тут и приятель мой прибежал с молочными емкостями, тяжело дыша, как загнанный бобер. Полез к себе в хижину, повозился там, при этом крыша чуть было не съехала. И у меня, и у шалаша. Подошел ко мне, печальному, и протянул в березовом коробочке дурно пахнущую кашицу.
– Это такая штука из водорослей делается, синяки пропадают, опухоль сходит быстрее. Намажься – и будет к утру а, хорошо!
– Наверно, кожа тоже сойдет вместе с синяками.
– Весьма возможно, но у тебя разве есть выбор? А я тебе песнь сложу, как мы сегодня Бэсана завалили.
– Что–то с памятью моей стало: как этот хмырь меня заловил – помню, как по голове дал – тоже помню, а вот откуда ты появился, да еще, как мы этого кабана сделали – хоть убей, не скажу!
– Так слушай же, отрок зеленый, мажь лицо свое целебной дрянью и повесь уши свои на гвоздь внимания. Песнь слагается не на день, а на века. А, хорошо! Внукам своим будешь потом петь о славном подвиге скальда Олли, не убоявшегося ужасного людоеда Бэсана, и свалившего безобразного монстра метким камнем, пущенным из засады, в то время как тот уже начал грызть ноги павшего в неравной схватке героя. А, хорошо!
Я зачерпнул на кончики пальцев зеленовато–серую суспензию и очень осторожно нанес на лоб. Да, от такой боевой раскраски впору всем врагам разбежаться – запашок стоял еще тот. Словно в тине запуталась и издохла не одна сотня лягух, пиявок и жуков-плавунцов. Но лицо мое потихоньку стало напоминать настоящую пуховую подушку, а его я растил, холил, лелеял и пестовал совсем для других целей. Чтоб носить бороду и усы.
Олли тем временем принял позу пиита, вашу мать. Встал в полный рост, опустил голову себе на грудь, чтоб волосы покрывали лицо, выставил вперед слегка согнутую в локте левую руку, будто подаяние просил и застыл. Вдруг он резко встряхнул буйной главой, стремительно вознес левую руку вверх, словно указывая на неведомую мне звезду. Я от неожиданности чуть не выронил коробочку с эликсиром себе за пазуху. А Олли, нараспев и слегка раскачиваясь из стороны в сторону, глухим и хрипловатым голосом начал декламировать. Рука его, тем временем начала медленно – медленно опускаться.
– И теперь, на закате жизни,
Когда годы берут свое -
На судьбу я свою не обижен,
Благодарен я ей за все!
Когда–нибудь, подобно богу,
Пройдя тернистую дорогу,
Познать все тайны бытия,
Сумею, может быть, и я.
И вот тогда геенны огненной за мной запрутся двери.
Наступит час расплаты за грехи. Отныне
Мой рев смертельно раненного зверя
Да будет гласом вопиющего в пустыне! (С. И. Тихонов, карельский поэт)
У меня даже рот открытым остался, во загнул!
Олли откашлялся, пробормотал что–то, типа «ну, это, как бы прелюдия, как бы вступление», и продолжил, старательно эксплуатируя все иносказания, как это у них, скальдов, положено.
Тем не менее, когда я собой являл законченного гоблина с бугристым зеленым лицом, ситуация более–менее прояснилась.
Олли подымался от своего сторожевого поста, где он на самом–то деле по ночам выполнял роль посыльного. Крайне редко, к слову будет добавлено: кому надо по ночам без особой необходимости тревожить мирно спящий люд? Он поднимался по тропке, чтоб окинуть взором вечерний фьорд, как заметил меня, живенько спускавшегося ему навстречу. Но тут вдруг от самого большого камня около дорожки отделилась огромная фигура, будто каменный тролль выбрался из валуна, где таился днем. Храбрый скальд, конечно же, спрятался, но по донесшемуся до него голосу, понял, что тролль – это на самом деле вовсе не тролль, а гнусный Бэсан, каким–то злобным ветром занесенный в эти края на ночь глядя. Скорее всего, тот, бухой по самые уши, решил здесь слегка передохнуть, а тут такая пожива! Не попался бы я, попался бы сам Олли.