Московляне
Шрифт:
Петр приказал оружничему вынести снаряд под дворовый навес, а конюшему — заседлать для челядников коней, оседлав и его, Петрова, белого мерина.
Конюший спросил, какое на мерина класть седло.
Петр, подумавши, велел взять из глухой клети лучшее. Тут-то его и осенила внезапно мысль нарядиться в княжой доспех.
Он долгое время провел вдвоем с оружничим в верхней теремной скотнице, где было сложено уворованное боголюбовское добро: пытал на вес то один меч, то другой, щупал кольчуги, смотрел их на свет и против света, гремел щитами, примерял шлемы, откладывал боевые топорики. За этим занятием не так лезли в голову думы.
А думы были черные.
Неожиданная распорядительность посадника и Бахтеяра словно бы и поободрила Петра, но какой-то червь принялся еще назойливее глодать сердце. Вид оседланного белого мерина, на котором поблескивал ловко пригнанный стальной наголовник с прорезами для глаз и для ушей и сияли на солнце такие же, как на самом Петре, оплечья, удручал боярина. Не хотелось и смотреть на всю эту красивую боевую утварь. Неужто и впрямь предстоит бой? Неужто и впрямь бродит около смерть?
Тем временем доношения, поступавшие от посадника, стали утрачивать мало-помалу начальную бодрость: в них не было еще ничего открыто тревожного, но они делались все менее ясны.
Посадник на по-прежнему частые запросы боярина давал знать со все возрастающей уклончивостью, что народ-де сходится, да не слишком шибко, а когда его спросили, в чем задержка, он ответил сперва, что, видно, мол, биричи в дороге позамешкались, а потом стал нести какую-то уже полную невнятицу: то толковал, что смерды "словом по нас, а делом далече", то говорил, что они "идучи не идут".
Зной, несмотря на поздний дневной час, все еще не спадал.
В княжой плотно заплетенной кольчуге было жарко; от ее тяжести устали плечи. В бронных ноговицах с железными наколенками было неудобно ходить. Ступни, обутые в кольчужные копытца с зубчатыми шпорами над каблуком, горели и отекали.
А запах пожара все не рассеивался.
Когда солнце заворотило с садовых окон на дворовые, Петр послал оружничего с запросом, каково же верное число собравшихся на посаде смердов.
Ответ пришел неожиданный: посадник передавал, что верного, мол, числа не добыть, потому что народу на посадских улицах сошлось много, однако на месте-де тот народ не стоит, а колобродствует бездельно и до того поперемешался, что не разберешь, где посадский человек, где смерд.
Петр Замятнич не успел еще понять все значение только что услышанного, когда по сеням пробежала зачем-то Гаша, и почти сразу вслед за тем со стороны посада донесся странный шум.
Боярин высунул голову в окошко, прислушался и, досадуя на свою тугоухость, решил выйти на открытые переходы, где, верно, будет слышней.
Солнце уже закатывалось.
С открытых переходов был явственно слышен все тот же нарастающий шум. Петр теперь не сомневался больше: это голосила человеческая толпа.
Приставив ладонь к уху, вытянув туловище и даже поднявшись на носки, он силился высмотреть хоть что-нибудь. Но посадничьи хоромы и вышка Неждановой башни загораживали посад. И мешали слушать два близких звука: кто-то в его доме усердно храпел с противным носовым присвистом (это отсыпался после поминального хмеля Яким Кучкович) и громко ворковали перед ночью посадничьи голуби.
Петр раздраженно покосился на голубятни и столкнулся глазами с посадницей. Она стояла вровень с ним, у себя на переходах, очень бледная, закутанная в большой темный плат, и с изумлением, даже с испугом разглядывала его доспех.
Вернувшись в сени, Петр вызвал оружничего и отдал ему два приказа: первое — позвать огнищанина (Петру пришло в голову послать ястребка за княгиниными булгарами), второе — спросить посадника, отчего в посаде шумят и не пора ли посаднику самому туда пойти, чтобы на площадке перед городским рвом изнарядить полк.
Оружничий долго не возвращался. В сенях становилось уже темно, когда он явился и сказал, что огнищанина дома не застал. Ни люди его, ни огнищаниха не знают, куда он отлучился. Дьяконица же (она случайно попалась оружничему навстречу) говорила, что видала, как огнищанин уже в сумерки верхом на своей рыжей горячей кобылке, ведя на поводу второго коня с двумя навьюченными на него большими сумами, выезжал в Боровицкие ворота.
— В Боровицкие? — переспросил, по своему обычаю, Петр. — А посадник что говорит?
— Говорит, что-де послал своего ключника к Дубовому Носу узнать, отчего шумят, и что-де как тот ключник воротится, тогда видно будет, пора ли посылать снаряд. А пока лучше, мол, повременить.
Тогда Петр распорядился заложить для снаряда три телеги, а оружничему велел проверить, сколько на дворе мужской челяди, не прибыло ли с утра, воротился ли кто из тех, что ушли с ратайным старостой на Сходню.
В потемневшем небе светилась одна крупная светло-зеленая звезда. А правее и ниже ее поднимался из заречной мглы молодой полумесяц, большой, еще тусклый и красноватый.
Оружничий, обойдя двор, сад и все боярские службы, пришел сказать, что мужской челяди насчитал всего четыре души, конюший — пятый, он, оружничий, — шестой. А со Сходни еще не воротился никто.
— Четыре? Как — четыре? Было же восемь! Куда четверых упустил?
— Как углядишь, когда сам весь день туда-сюда бегаешь!
— Туда-сюда! А Маштака все нет?
Нет.
— Сходи узнай, не пришел ли посадничий ключник. Конюшему скажи, чтоб поставил мерина в денник. А сам пусть велит складывать снаряд на телеги. Да пусть доглядывает за людьми, чтоб больше никто не убег. Понял?
— Понял.
— Петр снова поднялся на открытые переходы.
Побелевший месяц, отойдя от звезды, стоял над коньком княжого терема и делался светел.
Слышно было, как на дворе переговариваются челядники, как брякает кидаемое в телеги оружие.
Петру почудилось, что к прежнему шуму, который продолжал нестись со стороны посада, прибавился еще другой, тоже человечий, гул. Он шел будто с иного конца — от неглименской гати.
Оружничий, еле волоча ноги от усталости, пришел от посадника с известием, что посадничьего ключника все еще нет: что-то, видно, случилось с вертлявым старичком.