Московские Сторожевые
Шрифт:
Марфа застыла, руки над горячим заварочным чайником сплела — будто он котенком был, а она его от собачьей стаи спасти хотела. Потом вернулась на табуретку, как за гимназическую парту после «единицы». Затряслась мелкими слезами.
На подоконнике сразу цветы ожили, вечный звон. Они редко в квартирах приживаются, боятся мирского присутствия. А у Марфы вот такие пышные обычно были, с черными колокольцами, что один в один как уличный репродуктор. Только вот в них не военные сводки, а музыка разная… Что вместо них мирские видят — я даже и не знаю. Может, герань какую, а может, и вовсе икебану: вечный звон ведь в вазу сажать надо, в болотистую воду, как из-под стухшего букета. Только она засахаренным вареньем пахнет. А цветы названивают что-нибудь приглушенно, как соседское радио за стеной.
Сейчас вот старенькую мелодию завели, шарманную: «Разлука ты, разлука, чужая сторона…» Прям детством запахло и уличными представлениями. Ну я же говорю, у Марфы обычно так в квартире и бывает. Но вот не сегодня.
— Хорошо. Я тогда… Сразу рассказывать, да?
Марфа-Мариночка приткнулась на табуретке этой позорной, а мы на случайных лавках сидим: ну вправду, как дети малые перед шарманщиковой ширмой. Представления ждем.
— Сама расскажешь или помочь? — прокашлял Старый. Чего-то Савва Севастьяныч все дохает и дохает, прям с того вечера, как у Гуньки экзамен был. Небось курить снова начал, греховодник. Вот про чужой табак мне сейчас легко думалась, а о том, для чего мы сюда приехали, — с трудом. Мысли против течения плыть не хотели.
— Не надо. Сама, — кивнула сквозь плач Марфа. Потом на иконы глянула, осенила себя молниеносным росчерком, голову на столешницу уронила, как на крышку гроба, и вновь затряслась.
— Ну сама так сама. — Старый приподнял ее за плечи. Легонько, будто Марфа бумажной куколкой была. На белой скатерти следы от капель затемнели — выпуклые, прямо как вышивка.
— Афанасий!
— Да, Сав-Стьяныч! — отрапортовал бывший околоточный на командный голос.
— Телевизор в квартире найди и сюда доставь!
— У Анюты… в детской там… — пояснила Марфа заискивающе.
— Найдем сейчас, не хлопочи, побереги голос. Решила сама — значит, сама.
Жека почти вдвинулась мне в бедро, пропуская на кухню Афанасия: телевизор оказался небольшим, с запылившимся стеклянным монитором. Выдернутый из розетки шнур болтался, как хвост у мертвой кошки.
— Она в компьютер больше, а этот так. Только пыль протирать.
Старый не слушал. На нас смотрел:
— Евдокия, ты себе блюдце под пепел возьми. А то сама изведешься и другим слушать не дашь. — И блюдце ей протянул. Золотисто-голубое, от «мадонновского» сервиза. — Лена, чай заварился. Себе налей и Афанасию, больше никто не хочет. Мед в холодильнике возьмешь, на дверце.
Я поднялась, захлопотала. Странно было: все равно что в квартире усопшего на поминальный стол накрывать. Хотя Марфа с нами еще сидела, смотрела, как Фоня над телевизором, выставленным в середину стола, суетится: его же не просто включить надо, а настроить на канал, где вместо изображения такая серая крупная пыль. Чтобы смотреть не мешало потом.
— Зинаида, сумку свою из прихожей принеси. Пригодится.
Зинка кивнула. Она здесь нормально смотрелась, как на работе. А мы с Жекой, по бокам от нее, — ну прямо понятые.
— Все у нас готово, механик?
— Так точно, вашвысблоро… Сав-Стьяныч.
— Тогда давай ко мне поближе, сейчас посмотрим.
Колдовство с изображением раньше сильно трудным было, пока мирские телевизор не изобрели. Сейчас-то все просто: включил ящик, пультом щелкнул и смотри себе чужую жизнь. Разрешение хорошее, звук чистый, запахи, правда, резкие, а ощущения слегка западают. Но это капризы в чистом виде: особенно если вспомнить, сколько сил было нужно, чтобы вот так же передачу отладить, но в зеркале или в ведре с темной водой. Как с колодцами работать, я уже и подзабыла, а с проточной водой, наверное, и Старый теперь не управится. Избаловала нас техника.
Зато и видимость ясная: будто всю жизнь на мир Марфиными глазами смотрела, а не только в тот вечер, когда Доры не стало.
Часть седьмая
То, что нас не убило
Тень лежала на стене немного неровно, сбивалась влево, заваливалась. Рука сама потянулась поправить, но притормозила в паре сантиметров от пестрых цветочных обоев: будто тень была горячей и Марфа побоялась обжечься. На самом деле, разумеется, Марфа замешкалась из-за Анечки. Привыкла исправлять такие вещи сама и как можно быстрее, чтобы ребенок не заметил ничего странного, а теперь никак не могла привыкнуть, что у них все по-другому:
— Ань! Анют, будешь тень выпрямлять?
В детской сразу что-то скрипнуло и зашуршало. Сквозь стены Марфа видела неплохо, но сейчас подглядывать не стала. Просто предположила, что, скорее всего, шелестит большой бумажный дом для вырезанных кукол. Аня начала его склеивать еще до осенних каникул из всяких картонных упаковочных пакетов с красивыми картинками и прочей разноцветной макулатуры — ей мама Ира в тот приезд притащила много разной шелупони. В том числе и глянцевых конфетных коробок — с содержимым и без. Работа у мамы Иры такая, ей больные почти постоянно приносят эти чертовы конфеты, а она их отдает Анечке, не жадничает. У мамы Иры внуков нет и не предвидится, а к детям она хорошо…
— Анют, ты там где застряла? Сейчас сама все загашу, у меня времени в обрез!
Анечка захлопала тапками по коридору, явилась на кухню, с интересом посмотрела на перекосившуюся тень. На часы тоже глянула, но с меньшим удовольствием: без десяти десять уже, скоро спать. Жалко, что сейчас понедельник, самое начало рабочей недели. Марфа куда больше любила заниматься работой по выходным, когда есть возможность немного себя побаловать, улечься попозже, поваляться подольше… В будние дни с этим трудно. Ну только если Анину школу прогулять — кроме нее, ребенка туда некому водить, а иногда так не хочется вставать в несусветную рань. Пропустить бы, а?