Москва Булгаковская
Шрифт:
Венчание состоялось в церкви Николая Чудотворца 26 апреля 1913 года в присутствии родных жениха и невесты и самых близких друзей — Богдановых, Гдешинских. Варвара Михайловна все же разболелась — год нервотрепки истощил ее силы. Она мужественно поднялась с постели, чтобы проводить молодых к венцу. А в церкви присутствовать не смогла, да и к лучшему: Миша и Тася под венцом хохотали до колик. Общая торжественность и напряжение службы заразили Михаила смешинкой. Глянув на него — с прилизанными волосами и свечой в руке, давящегося едва сдерживаемым смехом, Тася удержаться не смогла — прыснула, зажав рот ладонью. И пошло! Чем сильнее старались брачующиеся сохранить подобающие моменту
Садясь после церемонии в специально нанятую карету, Михаил шепнул:
— Жена моя, ты заметила — опять май!
— Почти май. Пять дней недотянули, муж мой.
— Ерунда! Наш май будет всегда. — И он, завернув крахмальный манжет, показал на Тасину браслетку. — Талисман не подведет!
С тех пор в самые ответственные моменты Михаил надевал золотую Тасину браслетку с выгравированными на брелочке у замка буквами «ТН».
На лето молодые переехали в Бучу, а с сентября поселились у Ивана Павловича Воскресенского — врача, друга семьи, у которого как раз оказалась свободная комната, причем — с отдельным входом.
Став законным мужем Таси, Миша успокоился и не пропускал ни одного занятия. Каждый день ходил в новую общественную библиотеку на Крещатике у Купеческого сада, штудировал толстые медицинские фолианты. Тася сидела рядом, зачитываясь Гоголем, Салтыковым-Щедриным, Мопассаном. Дома ночами Михаил часто писал что-то при свече.
— Тебе это не интересно — слишком страшное, — отвечал он на ее расспросы и прятал листки. Тася видела надпись в начале первого листка, видимо, название. И вправду страшное — «Огненный змий».
28 июля 1914 года на солнечную площадь Боснийского городка Сараево выехал открытый черный паккард. Наследник Австро-Венгерского престола эрцгерцог Франц-Фердинанд с супругой совершали дружественный визит. Из-под копыт лошадей взмывали в ясное небо стаи голубей, толпа граждан кричала «Ура!», размахивая букетиками цветов. Выстрел прозвучал почти неслышно. Кровью залило бело-золотой мундир убитого эрцгерцога. Австрия предъявила ультиматум Сербии, Россия — Германии, а вместе с ней Англия и Франция. События разворачивались с молниеносной быстротой, к концу августа в войну было втянуто восемь государств, а к концу года к ним присоединились Япония и Османская империя (Турция). «Так начинался не календарный, а настоящий двадцатый век», — писала Ахматова.
Тьма египетская
Михаил торжественно протянул жене полученный документ.
— «Диплом об утверждении М.А. Булгакова в степени лекаря с отличием со всеми правами и преимуществами, законами Российской Империи сей степени присвоенными», — торжественно прочла Тася. — Ой, мамочки! Серьезно-то как! Лекарь!
— Причем по детским болезням! Корь, свинка. Животики, микстурки!
Увы, в детскую клинику Михаилу так и не удалось попасть. Война диктовала иные требования. Выпускники медицинского отделения университета получили звание ратников ополчения второго разряда. Это означало, что начинающего специалиста необходимо использовать не на фронте, а в тылу, в земских больницах, откуда опытные врачи были отправлены в военно-полевые госпитали. Практика начиналась с сентября. На летние месяцы Михаил записался добровольцем в Красный Крест, он торопился быть полезным на фронте. Не слушая никаких возражений, Тася отправилась с мужем.
Добровольца Булгакова определили в Каменец-Подольский госпиталь, находившийся недалеко от передовой. Когда госпиталь переехал в Черновцы, поближе к самой линии фронта, раненые пошли потоком. Косяком шли ампутации. Решительный Михаил мгновенно переквалифицировался в хирурга.
На самом деле первую ампутацию детский врач Булгаков произвел во фронтовом госпитале. Помогала ему Тася. Собрав все свое мужество, она двумя руками держала гангренозную ногу молодого парня, вытянувшегося на операционном столе. Мелкозубой ослепительной пилой Миша пилил круглую кость. Теряя сознание от вида кровавой раны с гроздями торзионных пинцетов, зажимавших пересеченные сосуды, от жуткого запаха гниющей плоти, она смотрела в окно, до половины забеленное краской. Июньское солнце угасало в листве отцветающей яблони, сквозящее между ветвей спокойное небо низко рассекали ласточки… «Пойдет дождь и смоет все… все. Будет как прежде — беспечный, нарядный, гуляющий Киев… И мы двое… А это — сон, дурной сон…» — заговаривала она себя.
— Крепче, крепче держи, черт! — крикнул Михаил.
Тася увидела его меловое, усеянное бисерным потом лицо и глаза, полные злого ожесточения. Дохнула нашатыря и со всех сил вцепилась в чужую, похолодевшую плоть.
… Осенью 1916 года М.А. Булгаков был вызван в Москву и оттуда послан в распоряжение смоленского губернатора. Из Смоленска получил направление в Никольскую земскую больницу, расположенную в степи, в тридцати с лишним километрах от уездного города Сычовка. Не детским врачом — общим специалистом, одним на весь уезд. А значит — и хирургом, и инфекционистом, и дантистом, и… что перечислять… полный кошмар. Двадцать пять лет и почти нулевой опыт.
Два года работы Булгакова земским врачом он опишет в блистательных «Записках юного врача».Текст почти целиком документальный. С одним важным исключением — доктор, приехавший после университета в захолустную больницу, пугающе одинок. Одинок не только как врач, вынужденный стать универсальным специалистом, но и как личность, как живой человек, пропадающий в убийственной стуже «тьмы египетской» — темной и нищей российской глубинки. Одиночество подчеркивает трагизм и остроту ситуаций. Один в поле воин — молодой доктор отчаянно сражается за человеческие жизни. В реальности рядом с Михаилом все это время была Тася. Не сожитель и наблюдатель — а помощник и спаситель.
Пропадая часами на приеме больных, делая самые отчаянные операции, Булгаков быстро набирался опыта. Слава молодого доктора росла. Уже в ноябре по накатанному санному пути к нему стали ездить на прием сто человек крестьян в день. Михаил едва успевал забежать домой, чтобы перехватить что-то, приготовленное Тасей. Частенько он и вовсе не успевал пообедать, принимая по 8–9 часов кряду. Кроме того, при больнице имелось стационарное отделение на тридцать человек, и часто приходилось оперировать. Уставал нечеловечески, это да. Возвращаясь из больницы в девять вечера, не хотел ни есть, ни пить. Ничего не хотел, кроме того, чтобы никто не приехал звать его ночью на роды. Но каждую неделю за доктором приезжали ночью по нескольку раз.
Темная влажность появилась у него в глазах, а над переносицей легла вертикальная складка. Ночью он видел в зыбком тумане неудачные операции, обнаженные ребра, а руки свои в человеческой крови, и просыпался липкий и прохладный, несмотря на жаркую печку-голландку.
— Все вьюги, да вьюги… Заносит меня! И все время один, один, — бормотал в полусне.
— Помощь пришлют, ты ж написал в Сычовку, что тут нужен второй врач. Потерпи. — Тася старалась придать голосу уверенность, хотя сама уже не верила, что жизнь в деревне образуется к лучшему.