Москва еврейская

Гессен Юлий Исидорович

У подошвы довольно крутого спуска, ведущего с Ильинки и Варварки вниз к Зарядью и Проломным воротам Китайской стены, на углу ныне Псковского и Елецкого переулков, стоит двухэтажный казарменного типа дом под № 12, окаймляющий грязноватый и невзрачный двор. Это «Глебовское», или «Жидовское», подворье. Глебовским оно называлось потому, что принадлежало действительному статскому советнику Глебову, подобно тому, как соседний и постоянно с ним конкурировавший дом, Мурашевское подворье, называлось по имени своего владельца — купца Мурашева. Жидовским оно называлось потому, что, как сказано выше, издавна этот дом облюбовали евреи, приезжавшие в Москву. Это Глебовское подворье в течение многих лет и было московским гетто, так как все евреи, почему-либо прибывавшие в это время в Москву, имели право проживать только в этом доме.

Какова история этого гетто? Когда и как оно возникло? Как жили в то время попадавшие туда евреи?

Московское гетто отличалось от западноевропейских тем, что последние составляли целые кварталы, в которых проживало еврейское население того или другого города; в Москве же гетто состояло из одного дома, вышеупомянутого Глебовского подворья.

Этот дом владелец его, Глебов, в 1826 г. завещал казне, с тем чтобы доходы с него шли на содержание главным образом Глазной больницы. Когда дар генерала Глебова был высочайше утвержден, московский генерал-губернатор кн. Голицын сообщил попечителю подворья, что евреям, временно пребывающим в Москве, разрешается останавливаться в этом подворье, но с тем чтобы не брали с собой жен и детей и не устраивали там синагоги для общего богослужения. Таким образом, Глебовское подворье, так сказать, официально было санкционировано как местожительство евреев в Москве.

Но в этом разрешении, в этой санкции, еще не было элемента принуждения. Евреям как будто предоставлялось право останавливаться в этом доме, но и не запрещалось жить в других местах.

Но

скоро это разрешение превратится в принуждение, в требование, чтобы евреи проживали только в этом подворье и не имели права жить в другом месте. В этом превращении разрешения в принудительное требование большую роль опять (это уже во второй раз) сыграло московское купечество. В грибоедовской Москве, Москве фамусовых, репетиловых, скалозубов, молчалиных и чацких, в пушкинской Москве, Москве онегиных, лариных и ленских еще не слышно голоса московского купца, он еще не показался на поверхности общественной и политической жизни. Пройдет еще несколько десятилетий, и он начнет проявлять себя активно, станет героем «темного царства», потом превратится во всероссийское купечество, претендующее на место, оставленное оскудевшим дворянством, и из «Кит Китыча» Островского ^[25] превратится в «Джентльмена» Сумбатова-Южина.

25

Кит Китыч — так в пьесе А. Н. Островского «В чужом пиру похмелье» одно из действующих лиц называет купца Тит Титыча Брускова. Это имя стало служить для обозначения купца-самодура. — Ред.

Но в николаевское время он сидел еще в тиши за своим прилавком и занимался только накоплением. Тем не менее, однако, когда дело касалось его узких интересов, он уже и в то время выступал открыто, обнаруживая свои довольно яркие агрессивные стремления. Особенно легко это было сделать, когда дело шло о евреях. И вот в 1826 г. московская торговая депутация обратилась к московскому генерал-губернатору с жалобой на то, что евреи незаконно приезжают в Москву, продают иностранные товары, покупают русские товары и отправляют из Москвы «без всякого сношения с московскими купцами, к явному их подрыву и стеснению». Ввиду этого они ходатайствовали о запрещении евреям приезжать в Москву. Такое запрещение было бы очень выгодно для русских купцов, торговцев и посредников, которые избавились бы от еврейской конкуренции, но было бы очень невыгодно для московских фабрикантов, которые теряли бы в лице евреев крупных покупателей, связывавших московскую фабричную промышленность с западным и северо-западным рынком, особенно если принять во внимание, что евреи уже и тогда развили свои торговые операции до довольно солидных размеров. Так, известно, что в пятилетие 1828–1832 гг. евреями отправлено из Москвы за границу и в разные западные губернии товаров на сумму около 80 млн. рублей. Понятно, что московские фабриканты, со своей стороны, наоборот, ходатайствовали перед генерал-губернатором о разрешении евреям приезжать в Москву для торговых целей. Ввиду такого конфликта между членами московской торговой депутации и видными московскими фабрикантами состоялось соглашение и выработаны были следующие правила для проезда евреев в Москву:

1. Евреям-купцам 1-й и 2-й гильдии позволяется проживать в Москве в течение двух месяцев, а 3-й гильдии — одного месяца.

2. Товары покупать евреи могут только в двух домах: на Глебовском подворье и в другом доме, который для этого найден будет удобным.

Этот выработанный купцами и фабрикантами проект был послан на утверждение в Петербург и высочайше был утвержден, причем евреям разрешалось приезжать на 2 месяца с тем, чтобы сами лавок не заводили и чтобы за ними был установлен строгий надзор. Этот последний пункт об «установлении строгого надзора» и дал московскому генерал-губернатору основание «поместить всех евреев без исключения на жительство в одно место, именно в Глебовское подворье, в котором и раньше приезжавшие евреи имели обыкновение останавливаться». Таким образом, волею московского генерал-губернатора было создано в Москве гетто, просуществовавшее, как сказано, много десятилетий. Евреи принуждены были селиться в этом подворье, подчиняться всем установленным в этом гетто правилам, платить очень дорого за помещение и другие услуги; доходы же с подворья, кроме тайных, остававшихся в кармане управляющих, комендантов и полиции, шли, согласно завещанию Глебова, на содержание Глазной больницы. Эти доходы составляли по отчетам около 25–30 тыс. в год, а принимая во внимание бесконечные взятки и всякого рода поборы, а с другой стороны, то, что в год приезжало только около 200–250 евреев, то можно себе представить, как дорого оплачивал каждый еврей свое пребывание в Москве. Зато Глазная больница получала достаточно средств на содержание и лечение своих больных. Таким образом, на больных глазами, лишенных зрения и света, исходил свет из царствовавших в то время в России тьмы, произвола и беззакония.

Какова была жизнь евреев в этом гетто? Мытарства в случае поездки в Москву у еврея начинались еще на его родине. Для временного приезда в Москву необходимо было запастись кроме обычного еще губернаторским паспортом, получение которого стоило немало хлопот и денег. У московской заставы еврея встречали казаки, отнимали паспорт и прочие документы и в сопровождении казачьего конвоя препровождали на «Жидовское подворье». Отсюда его немедленно отправляли с городовым в участок, и там, после выполнения разных формальностей и дачи хорошей взятки, он получал долгожданное разрешение на жительство в течение одного-двух месяцев на Глебовском подворье. Тут он из рук полиции попадал в руки коменданта подворья, который по своему усмотрению уделял ему то или другое помещение, назначив за это какую ему хотелось цену. Ставши наконец временным гражданином этой новой республики, еврей обязан был подчиняться всем ее законам, установлениям и порядкам. Все, что требовалось для упаковки товаров (ящики, веревки, рогожи и проч.), он обязан был покупать в подворье. Для этого при подворье имелся особый поставщик — коробочник, который за свою монополию уплачивал подворью 720 руб. в год. (Это официально по отчетам, а в действительности гораздо больше еще получали с него комендант и местная полиция.) Платить за все приходилось втридорога. Упаковывать товар вне подворья не разрешалось. Внутренние порядки в подворье были очень строгие. Ворота запирались в известный час, и если кто запаздывал, дворнику запрещено было впускать его, и такому несчастному приходилось ночевать на улице. Вообще комендант был полновластным господином и обращался со своими жильцами как с заключенными. Жильцы его боялись, ибо он мог доносить полиции, с которой он, конечно, всегда был в дружественном союзе, и вынуждены были терпеть от него всякие грубости, насмешки и оскорбления. Вот как популярный в 60-х годах еврейский писатель О. Рабинович ^[26] рисует в одном из своих произведений, «Наследственный подсвечник», мартиролог еврея, вынужденного прожить некоторое время в Москве.

26

См. ниже в нашем сборнике фрагмент из этого сочинения Осипа Рабиновича. — Ред.

«Я был по губернаторскому паспорту по делу в Серпухове, девяносто верст от Москвы, — и как ни желал я видеть Москву, эту замечательную столицу моего отечества, про которую так много слышал, но не решился туда поехать, опасаясь Жидовского подворья… Буду я долго помнить мое пребывание в Москве. Вот, начну вам с самого начала. Вызывался я, видите, в департамент к рукоприкладству по тяжебному делу. Прежде всего пошла возня с паспортом. Подал я прошение губернатору нашей губернии о выдаче мне паспорта на проезд в Москву — прошение возвратили с надписью: „по неозначению причины моей поездки“; подал я другое с означением — опять возвратили с надписью „по непредставлению доказательства в справедливости моей причины“… Подал я третье прошение и представил при нем публикацию из „Сенатских ведомостей“ о вызове вашего покорного слуги. Возвращать третье прошение уж никак нельзя было, и мне выдали паспорт, сроком на шесть недель, с прописанием, что такой-то отпущен в Москву и прочая, словно я содержался прежде на привязи. Хорошо-с… приезжаю в Москву. Только что завидели на заставе в моем паспорте опасное слово „еврей“, как начались разные церемонии. Посадили мне на козлы казака, которому вручили мой паспорт в руки. Проехал я, значит, полгорода с конвоем, как будто я совершил какое преступление. Привезли меня на Жидовское подворье, где уже есть — по крайней мере в мое время был — свой Гаврыпо Хведорович первого сорта, только не хохол, а чистый русак… Ему был передан мой паспорт; от него паспорт мой поступил к городовому; а к городовому же поступил и я уже в полное распоряжение. Не дав мне ни умыться, ни отдохнуть с дороги, городовой потащил меня в часть, где я простоял на ногах битых три часа, выслушал целый короб грубостей от разных чиновников и облегчил свой кошелек несколькими рублями, пока мне написали отсрочку на месяц. Заметьте, что две недели уже прошли со дня выдачи мне паспорта моим губернатором… Все это происходило на законном основании, все это в порядке вещей. Не со мною одним так поступили: со всяким евреем так поступают, будь он себе двадцать

раз первой гильдии или расперепотомственный почетный… Вот, с отсрочкой, значит, я уже коренной житель Жидовского подворья на целый месяц и вместе с тем поступаю в кабалу к Гаврылу Хведоровичу. Господи, чего только я там ни насмотрелся! Там, знаете, бывает пропасть наших, и из западных губерний, и из Белоруссии, и из разных других мест, все купцы или комиссионеры, делающие огромные обороты с московскими фабрикантами. Ну, все это дрожит перед взглядом тамошнего Гаврылы Хведоровича: он полновластный господин Жидовского подворья. Комнату он отведет не ту, что ты хочешь, а ту, что он хочет; цену он возьмет не по таксе, которую никто в глаза не видит, а как ему заблагорассудится, и разумеется, непременно втридорога. И что за комнаты! Грязь, копоть, нечистота в каждом уголку. К чему, дескать, жидам лучшее помещение… Все предметы на упаковку товаров, как, например: бумагу, бечевку, лубки, сургуч, клей, рогожи, холст, пеньку и тому подобное, вы нигде не смеете покупать, кроме как в Подворье же; и все это вполовину хуже, чем в других местах, но зато в четыре раза дороже. Ночью не смеете отлучиться из Подворья ни на шаг, иначе вы рискуете ночевать на дворе; калитки вам не отопрут, если вы не пользуетесь особым покровительством Гаврылы Хведоровича, а никто другой вас в дом не пустит, хоть бы вы там закоченели на морозе: всем жителям запрещено от полиции передержательство еврея, под строгою ответственностью… А оброк Гав-рылу Хведоровичу ежемесячно таки плати: эта статья сама по себе, — продолжал Давид Захарьич. — Кто платит пять рублей, кто больше, кто меньше, смотря по средствам, лишь бы задобрить коменданта этой грозной крепости, в которой люди содержатся под замком, как заморские звери в зверинцах, с той только разницей, что с зверей за это денег не берут… А кончилась кому-нибудь отсрочка — батюшки мои, что за содом, что за гармидер подымется в Подворье, как будто вся Москва в пламени. Гаврыло Хведорович ругается, толкает, полицейские толкают, дворник толкает. „Убирайся, укладывайся, вон!“. Хоть бы ты в ту пору укладывал самые дорогие товары на извозчиков; хоть бы ты был как раз в середине расчета с фабрикантом или оканчивал нужное письмо — нужды нет, кончить не дадут — одно слово: „вон и вон“. Разумеется, не так страшен черт, как его рисуют: при известных условиях смягчается и Гаврыло Хведорович, и полицейские, и дают льготу на несколько часов или даже на целый день; но сколько тут портится крови, провал побери совсем… Захотелось мне побывать в театре, видите ли. Как можно быть в Москве и не видеть Мочалова! Давали Гамлета. Знаете вы Гамлета, бабушка?.. Ну вот, засиделся я в театре, — продолжал он, — и забыл про все на свете, такое, по правде сказать, невыразимое удовольствие чувствовал. Кончилась пьеса… Меня жалость брала за бедную Офелию, ну и Гамлета самого тоже жаль было… На часы смотреть и не подумал; пошел себе, знаете, в трактир перехватить чего-нибудь солененького; оттуда домой. Звоню в колокольчик… дворник спрашивает: кто там? Я и отвечаю: свои, мол, отвори, любезный. Куда, и слышать не хочет — не указный час, полночь. Я прошу, умоляю, сулю целковый, потом два, потом три — ни за что… одно слово: надзиратель приказал не отворять. А меня таки этот Гаврыло Хведорович с первого начала не возлюбил: больно я ему дерзким казался, не изгибался перед ним в три погибели, как другие жильцы Подворья, шапки не ломал за двести шагов, и перекривлять он меня не мог: других он все перекривлял — цервонцики, процентики, зидовские купцики, а я как раз сдачи и дал и показал ему, что чище его говорю по-русски. Так он мне и удружил, разбойник… Стою я, братцы мои, стою у ворот и поплясываю — мороз трескучий. Идти куда, знаю, никто в дом не пустит… просто хоть плачь. Вдруг обход. „Что за человек?“ Так и так, говорю, в театре был, а теперь вот дворник не пускает, квартирую, дескать, тут, в Подворье. „А, в Подворье, — отвечает квартальный, — значит, еврей… не шляйся, мерзавец, по ночам… видишь, персона, и ему в театр надо. Веди его в часть“. Повели меня, горемычного, в часть и на дороге два раза пинками попотчевали: „Не отставай, мол, ишь ты, шмыгнуть хочет“. Куда шмыгнуть, дурачье этакое. Ну, известно, полицейские солдаты: они рады угостить всякого, кто попадется в руки. Усадили меня с разными бродягами, да пьяницами, да ночными пташками. Всю ночь глаза не смыкал: досада, стыд, черт побери. Первый раз в жизни печаль одолела… Думал, по крайней мере, что утром зараз и выпустят — куда. Пристав, изволите видеть, еще почивает; потом всех, задержанных ночью, попросил, кроме меня, и с рапортом отправился; потом завтракать принялся; потом се, потом то, а я все в арестантской зеваю да со стыда боюсь головы поднять. Спасибо, один человек надоумил. Нечего делать: пришлось прибегнуть к кошельку… Насилу к обеду отпустили. Каково, а? Великое преступление сделал, Москву опасности подвергнул, что вздумал Гамлета посмотреть. Нет, думаю себе, плоха шутка… Кончил я скоро свое рукоприкладство и давай драла из Москвы без оглядки, даже не успел порядком город осмотреть. Таким-то образом, господа, познакомился я с Москвой белокаменной…»

Такова была внешняя жизнь этого своеобразного гетто. Что касается внутреннего быта его обитателей, то он тоже носил довольно своеобразный характер. Оторванный от всего остального города, этот человеческий муравейник жил собственной оригинальной жизнью, образовав как бы государство в государстве. Все население состояло из мужчин; все жили бессемейно, никаких связей с прочими жителями города не имели и почти были изолированы от прочего населения Москвы. Днем они отправлялись в «город», в разные «ряды» или Гостиный двор по своим делам, продавали или покупали разные товары, к вечеру привозили купленные товары на свое подворье, затем запаковывали и складывали для отправки их по назначению, писали счета и письма. После работы собирались общей семьей у кого-нибудь из жильцов и проводили время в беседах, делили между собою свои впечатления, рассказывали новости, сообщали вести с родины. За пределы своего подворья почти никто не выходил, так как тут же они находили все, что нужно было им для удовлетворения необходимых потребностей. Тут была и столовая, в которой столовались все жильцы и готовилась пища по закону еврейской религии: так как мяса, приготовленного по обряду еврейскому, на бойне тогда не было, то обитатели питались вегетарианской пищей, рыбой и птицей, которая тут же и резалась специалистом-резаком ^[27] . Тут были и все упаковочные принадлежности, которыми монопольно снабжал их «коробочник»; тут находились и прачки для стирки белья, и [все] прочее. На ночь ворота подворья запирались, и жители его находились как в крепости. Так как по субботам евреи не работают и оставались дома, то ворота подворья запирались уже в пятницу и оставались запертыми вплоть до вечера субботы или утра воскресенья, а обитатели гетто отдавались субботнему [отдыху] для того, чтобы в воскресенье опять начать свои монотонные занятия.

27

Т. е. «резником». — Ред.

Так продолжалось дело в течение 20 лет. Евреи приезжали, покупали-продавали, коменданты, коробочники и полиция наживались и карманы набивали, Глазная больница доход получала и своих больных лечила и исцеляла. Все молчали, никто не протестовал и не возражал, несмотря на явное и возмутительное беззаконие. До Бога высоко, до царя далеко.

Но в 1847 г. известный тогда еврейский общественный деятель и защитник евреев Лазарь Липман Зельцер ^[28] , имевший большие связи в Петербурге, подал министру внутренних дел записку «о претерпеваемом приезжающими в Москву евреями крайнем стеснении в том, что они обязываются останавливаться на квартире в особо отведенном для них доме». В это время в Петербурге функционировал Комитет по устройству евреев. Этот комитет обратил серьезное внимание на жалобу Зельцера и постановил командировать в Москву ревизора для обследования этого дела. Эта миссия возложена была на чиновника особых поручений при министерстве внутренних дел надворного советника Компанейщикова.

28

Лазарь Липман Зельцер (ум. после 1851 г.) — общественный деятель, парное Шклова; жил в Витебске и часто приезжал в С.-Петербург. Обращался к Николаю I и многим видным сановникам с прошениями об облегчении жизни евреев. Благодаря его деятельности были введены послабления в отношении посещения евреями внутренних губерний России (в т. ч. посещения Москвы еврейскими купцами). — Ред.

Московский генерал-губернатор кн. Щербатов ^[29] , узнав об этом, очень обиделся и начал полемику с министерством и Зельцером, доказывая, что сообщения Зельцера неверны, что все, что делается на Глебовском подворье, делается в целях надзора за евреями и т. д. Но комитет настаивал на своем, и Компанейщиков отправился в Москву, причем министр дипломатически писал, что ревизор не намерен контролировать его генерал-губернаторские действия, а будет работать «под его руководством». Проживавшие в то время в Москве евреи, конечно, не замедлили воспользоваться этим случаем и подали ревизору «записку евреев-торговцев, временно пребывающих в Москве». Она так характерна… что ее интересно привести целиком.

29

Алексей Григорьевич Щербатов (1776–1848) — князь, генерал от инфантерии, член Государственного совета. Московский генерал-губернатор в 1844–1848 гг. — Ред.