Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка
Шрифт:
Сфотографировавшись, снова явились к шефу, который отправил нас для инструктажа по радиоаппаратуре, с которой нам придется работать, на центральную радиостанцию Управления (к этому времени я уже знал, что работаю я в IV Управлении Генштаба РККА – Разведупре. Начальником управления был комкор (генерал-полковник) М. Урицкий, брат убитого во время революции В. Урицкого, чьим именем названа главная площадь Ленинграда [103] ). В сопровождении вчерашнего лейтенанта и все на том же кофейном «Форде» мы приехали куда-то в район Ленинских гор, на эту радиостанцию. Принял нас начальник связи Управления, бригадный инженер (по-нынешнему генерал-майор инженерных войск) Гурвич [104] .
103
Неточности: убит был Моисей Соломонович Урицкий (1873–1918), председатель Петрогроградской ЧК, а начальником Развед управления штаба РККА с апреля 1935 по июнь 1937 года был его племянник Семен Петрович Урицкий (1895–1938, расстрелян).
104
Гурвич Алесандр Иосифович (1898–1938), бригадный инженер, начальник НИИ техники связи РУ штаба РККА с 1935 по 1937 год. Расстрелян.
Во время беседы, результатами которой Гурвич, по-видимому, остался доволен, в кабинет вошел человек в форме военного инженера I ранга (инженер-полковник), в котором я с удивлением узнал одного из виднейших советских радиоспециалистов, профессора Б. П. Асеева, преподававшего в нашем институте. Борис Павлович обладал изумительной памятью и знал в лицо почти всех своих студентов, а меня он особенно хорошо запомнил, потому что однажды на экзамене я пытался его обмануть, а этого он никогда не прощал. Асеев преподавал у нас радиотехнику. Экзамены он проводил несколько необычно: на столе разложены три кучки билетов-вопросников, с пометками на верхней стороне: «3,4 и 5». Соответственной трудности были и вопросы. Брать можно было любой билет, но безопаснее снизу вверх (то есть от тройки и выше). Возьмешь «троечный» – полегче, ответишь и уже имеешь гарантированную тройку, можешь брать «четверочный», не ответишь – твоя тройка остается и т. д. Но если возьмешь с ходу «четверочный» или «пятерочный» и не ответишь на него, то получай «два» и вылетай с экзамена: «вниз» спускаться не разрешалось.
Так вот, однажды на таком экзамене я взял «четверочный» билет и хорошо на него ответил. «Ну что ж, – сказал Борис Павлович, – четверку вы уже заработали, берите пятерочный». Терять мне было нечего, четверка в кармане, беру «пятерочный» и вижу очень сложный и совершенно незнакомый мне вопрос «Фильтрация связанных контуров» (из-за частых командировок я иногда пропускал занятия и этот вопрос не успел просмотреть). Надо бы сразу отказаться от пятерки, и осталась бы честно заработанная четверка, но бес авантюризма попутал. «Ну как, осилите?» – спросил Б. П. «Попробую», – ответил я. «Садитесь в сторонке, чтобы не мешать другим, вопрос не из простых, подумайте хорошенько», – напутствовал меня Б. П. Я уселся подальше, достал конспект, и делая вид, что напряженно думаю, незаметно списал все выводы формул из конспекта. Все это время я непрерывно наблюдал за Б. П., который даже ни разу не взглянул в мою сторону. «Готово?» – спросил он, когда я с «содранным» выводом подошел к его столу. «Давайте, только не ответ, а зачетную книжку», – сказал он, отодвигая в сторону мои «выводы». Ну, думаю, все в порядке, все-таки обвел я вокруг пальца этого «зубра». И представьте себе мое удивление, когда вместо ожидаемой пятерки или хотя бы честно заработанной четверки в зачетке появилась жирная красная двойка. «Знаете за что, жду осенью!» – заявил Б. П., разговор окончен.
Увидев меня, Асеев крепко пожал мне руку и обратился к Гурвичу: «Этого я знаю, мой бывший студент. Парень способный, но жулик, пытался меня обмануть на экзамене», – и подробно рассказал ему о том случае на экзамене. Я густо покраснел, от смущения готовый провалиться сквозь землю. Сквозь смех Гурвич пожурил Асеева за злопамятность, а меня успокоил: «Ничего, жулики в нашем ведомстве нужны, но, конечно, при условии, что они не попадутся». После столь лестной рекомендации Бориса Павловича проверять мои познания в радиотехнике никто не стал. Нам с Жорой показали образцы аппаратуры, и мы с ним подписали необходимые документы, после чего снова приехали к Абрамову.
«Теперь оденьте их», – приказал он женщине, фотографировавшей нас. На том же «Форде» нас отвезли во двор дома на углу Петровки и Столешникова переулка. Предъявив пропуск часовому, мы прошли в большое полуподвальное помещение. С одной его стороны, на вешалках, висело множество пальто различных фасонов, цветов и размеров, а с другой – такое же разнообразие костюмов.
В то время с одеждой было очень плохо, в магазинах почти ничего не было. Надо сказать, что за все девять лет своей трудовой деятельности я так и не смог приобрести себе приличного штатского костюма и ходил все время в форме ГВФ. Как ни разбегались глаза от открывшегося нам с Жорой изобилия, но времени терять было нельзя, и с помощью сотрудниц склада и нашей провожатой нас быстро экипировали. Модный костюм, пальто, узконосые туфли – все, вплоть до носков, пояса и галстука, совершенно преобразили нас. Глянув в зеркало, я едва узнал в нем себя.
2
Когда мы с Жорой, одетые с иголочки, явились снова к Абрамову, он улыбнулся: «Ну вот теперь все в порядке. Можете ехать в Европу!» За окном уже начинало темнеть. «Два часа на прощанье с родными», – разрешил Абрамов (у Жоры в Москве никого не было), но предупредил об особой секретности командировки. Домашним посоветовал сказать, что на полгода уезжаю в Арктику. Дал номер телефона Управления, по которому родные смогут позвонить в случае необходимости, и домашний адрес сотрудницы Управления Урванцевой, через которую можно вести переписку со мной.
В дальнейшем все письма от родных в Испанию проходили через нее, она их направляла диппочтой. Уезжая домой, свой «европейский» костюм я оставил в кабинете Абрамова и снова надел форму ГВФ. Дома я был как раз к обеду. Но есть не хотелось: я уже пообедал в управлении, да и вообще не до этого было.
Мать сразу захлопотала с тарелками и чуть не уронила их на пол, когда я заявил, что сейчас же уезжаю на полгода в Арктику. «Куда тебя несет, босяк? Ты с ума сошел, ведь через месяц защита диплома, а у тебя опять гвозди в стуле!» и т. д. Не будучи в силах затягивать прощание и боясь сорваться, я быстро оставил номер телефона и адрес для переписки и сказал, что за все время «командировки» они будут получать за меня по 400 рублей в месяц. «На что нам твои деньги», – заплакала мать, видимо почувствовав, что больше они меня не увидят (и действительно: родителей я уже больше не видел – отец умер в 1938, а мать в 1942 году, по пути в эвакуацию). Насилу оторвав прижавшуюся ко мне мать, поцеловав сестру и зятя [105] , я вышел попрощаться с отцом в коридор.
105
Имеются в виду Фаина (Феня) Лазаревна Лукинова (1913–1991) и ее первый муж Михаил Вениаминович Беньяминович (ок. 1910–1941), работавший механиком 1-го Московского хлебзавода (погиб на войне, куда ушел ополченцем Замоскворецкого района).
Если мать и сестра так ничего и не подозревали, то отец почувствовал что-то неладное в моей «командировке»: «Береги себя, сынок! В этой твоей Арктике может быть довольно жарко!» Старый солдат, участник Гражданской войны, он сразу понял, куда и зачем я еду. Я ему ответил, что неважно, вернусь я или нет, но краснеть за меня ему не придется. «Слабое утешение!» – произнес на прощание отец любимую присказку. Раньше я никогда не видал у него слез, но на этот раз ему пришлось вытереть глаза платком, чтобы не расстроить еще больше маму, лежавшую в полуобмороке на диване.
Не помню уж, как я вышел на улицу и сел в ожидавший меня «Форд». До конца «отпуска» оставалось еще около часа, и я решил поехать в институт проститься с Зоей Р. (она была на курс моложе меня и потому у них еще шли занятия). Подошел к ее аудитории и уже взялся было за ручку двери, чтобы вызвать ее, но тут перед глазами возникла лежащая на диване мать. Оставил ручку двери, круто повернулся и пошел к машине, вспомнив старинное изречение: «Радость разделю с тобою, горе – изопью один». Я решил не делить с ней своего горя: уселся в машину и еще задолго до назначенного срока был в кабинете Абрамова.
3
Тут уже кроме Абрамова и Жоры сидел какой-то незнакомый человек, явно заграничного вида. «Знакомьтесь, – сказал Абрамов, – это товарищ Валентино – ваш переводчик. Едете сегодня в Севастополь, а оттуда морем». Он дал нам с Жорой по 250 рублей советских денег (специально на вагон-ресторан в поезде), мне 100 долларов, а Жоре – 50, причем предупредил, что советские деньги мы должны до Севастополя истратить, а валюту беречь на крайний случай, так как в Испании мы будем получать жалованье: я – как капитан, а Жора – как лейтенант (переводчик, по-видимому, снабжался по особой линии). Я был комсомольцем, Жора – кандидатом в члены партии, и поэтому пакет с пятью сургучными печатями доверили ему, наказав хранить как зеницу ока.