Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка
Шрифт:
За день механики кое-как подлатали свой «самовар», и к вечеру мы вновь сели окончательно решать гамлетовский вопрос: быть или не быть? К сожалению, Всевышний, по своей обычной склонности делать порядочным людям всякого рода пакости, все-таки подвел нас: вместо необходимого нам сильного шторма или хотя бы густого тумана, погода – как в июле в Сочи. Море – как зеркало, и в довершение всех бед на небе огромная, полная луна. На палубе как днем, хоть газету читай. Более невыгодной ситуации для нашего рискованного рейса не придумаешь, как тут не вспомнить «закон мирового свинства», предельно четко сформулированный покойным академиком С. П. Королевым, гласящий: «Всякое явление тем более вероятно, чем оно менее желательно». Вот уж действительно – ни эта чудесная погода, ни это зеркальное море, ни тем более эта полная ясная луна отнюдь не были нам в радость.
Москва по радио все время нас ободряет: «Не бойтесь,
Провели короткое совещание: есть два варианта движения: 1) форсировать топки, скорость выше, но сильно дымит труба; при такой погоде, даже ночью, обнаруживаемость будет не менее пятнадцати-двадцати километров; 2) не форсировать топки, дыма меньше, но и скорость заметно упадет, и не успеть за ночь «дотелепать». Как говорится: куда ни кинь, везде клин. Вот уж где мы недобрым словом помянули растяп-хозяев, не успевших за время разгрузки-погрузки парохода промыть котлы: чапали бы сейчас спокойненько на полной скорости почти без дыма.
Спорили насчет вариантов движения недолго, большинство одобрило первый вариант – форсирование хода. Хоть какой-то конец, лишь бы скорее. Уж очень надоела эта почти одиннадцатидневная трепка нервов, а ведь при тихом ходе мы засветло окажемся чуть ли не на середине пути и сможем стать легкой добычей любого бродячего фашистского морского охотника. В эту ночь, конечно, никто не спал. В машинном отделении установили вахты по полчаса, что более-менее уравнивало шансы, какой из вахт идти ко дну, не поднимаясь на палубу. Правда, это никого не спасало, ибо в одинаковой степени ко дну (а точнее в воздух) в случае чего, шли бы и вахтенные, и подвахтенные, и все прочие. Но все же как-то легче встретить смерть на палубе, чем в преисподней (правда, вопрос это дискуссионный, ибо сведений с того света пока не поступало).
Все свободные от вахт высыпали на палубу и жадно рыскали глазами по горизонту, ища зеленые огоньки флота друзей. Идем полным ходом, труба дымит отчаянно, дым почти вертикально поднимается к небу, луна такая, что только с девушкой на Приморском бульваре в Севастополе гулять. То и дело попадаются встречные суда, ведь мы на самом оживленном судоходном пути – недалеко от Гибралтара, можно сказать на Невском проспекте Средиземного моря.
Вначале на появление дыма на горизонте все очень чутко реагировали: наши или фашисты? Жизнь или смерть? Но потом привыкли, да и встречных стало меньше. А Москва все время твердит: «Флот вышел вас встречать. Не беспокойтесь, смело идите вперед». Но уже прошли треть пути до Картахены – флота все нет; половина пути – флота нет. Совсем перестали встречаться пароходы, видимо Испания уже близко – флота нет. Прошли две трети пути – все по-прежнему. Нервы у всех напряжены до предела, только Артур Спрогис в своем коверкотовом реглане [113] хранит привычное (и, конечно, напускное) спокойствие. Единственные на пароходе уравновешенные люди – это мы с шифровальщиком Ваней Павловым: Москва не дает нам возможности даже понервничать из-за своей печальной судьбы и буквально засыпает нас радиограммами. Я-то еще кое-как управляюсь, а бедный Ваня совсем зашился. А следит за нами Москва непрерывно, мгновенно отвечая на каждый мой вызов. Радист там, по-видимому, сидел первоклассный, и за всю ночь, несмотря на, по-видимому, неважную слышимость и разбираемость моей радиостанции, ни разу не попросил повтора, а принимал все с первого раза. Но успокоительные московские радиограммы уже потеряли для нас свою эффективность: «Флот вышел вас встречать!», «Флот вас ищет!», «Не беспокойтесь!» и т. д. ит. п. На кой черт! «Вышел! Ищет!», а время идет, мы одни и совершенно беззащитны со своим адским грузом.
113
Коверкот – плотная шерстяная ткань, реглан – пальто, куртка, скроенные так, что рукава составляют с плечом одно целое.
Начинает потихоньку светать. Небо сереет, звезды блекнут, только луна никак не хочет успокоиться – светит вовсю. Заря все разгорается, небо светлеет, впереди – по ходу, уже отчетливо вырисовываются горные берега Испании. Перед рассветом все как бы замерло: море как парное молоко, только чуть-чуть колышется. Стало совсем светло. Уже даже видны селения на испанском берегу, а мы совсем одни. Капитан дает команду стопорить машины: время военное, впереди минные поля и без лоцмана пароход дальше двигаться не может. Остановились. Положение глупее глупого: невероятный факт совершился. Нас все-таки пока еще не потопили, возможно, сыграл роль неожиданный ремонт машины у мыса Тенис, из-за чего были спутаны все карты педантичной немецко-испанско-итальянской фашистской разведки, которая, конечно, вела нас если не от самого Севастополя, то уж от Босфора наверняка. И вот мы все же прибыли.
Берега Республики отчетливо видны, но не только весь флот, но даже какой-нибудь несчастный сторожевик с лоцманом и тот нас не встречает! Стоим как дураки и ждем, кто первым нас встретит: свои – оркестром или фашисты – торпедой? Уже около часа с севера слышны глухие раскаты какой-то отдаленной канонады. Может быть, встречающий нас флот наткнулся на превосходящие силы противника и ведет с ними бой, отчего и тем, и другим не до нас? Москва же нас продолжает утешать. Ваня Павлов еле-еле успевает расшифровывать радиограммы, а Спрогис вроде небрежно их просматривает и сует в карман. Выхожу на мостик с очередной радиограммой и с удивлением обнаруживаю, что мы уже не одни: когда и откуда появились эти военные корабли, я за работой не заметил, но один эсминец стоит совсем близко от нашего борта, а второй – несколько сзади – загораживает нам выход в море. Эсминцы номерные, без флагов и опознавательных знаков, навели на нас расчехленные 105-миллиметровые орудия и торпедные аппараты. Судя по приготовлениям, разговор предстоит серьезный. А канонада вдали слышна все явственней, особенно выделяются глухие взрывы, по-видимому от авиационной бомбежки. Самое важное для нас сейчас – чьи это эсминцы? Наши или фашистов? Короче говоря: «Быть или не быть?». Этот вопрос встал перед нами еще более резко, нежели в свое время перед принцем Датским.
На мостике стоявшего ближе к нам эсминца появляется офицер, форму которого скрывает плащ с капюшоном. Голосом, тон которого не предвещает для нас ничего хорошего, он спрашивает в мегафон по-испански: «Что за пароход?». Наш капитан, заикаясь от страха и клацая зубами о металл мегафона, робко отвечает: «Мексиканский пароход “Мар-Табан”». «Откуда и куда следуете?» – раздается следующий вопрос. Капитан отвечает: «Из Галаца в Вера-Крус». – «Чего везете?» Ответ капитана вызвал взрыв смеха не только на эсминце, но и среди нас, хотя положение наше отнюдь не располагало к излишней веселости. Капитан наш с перепугу ляпнул первое, что пришло на ум: «Наранхас» (апельсины). Из Румынии в Мексику везти апельсины – глупее не придумаешь!
Следующий вопрос офицера был хоть и не очень деликатным, но вполне резонным: «Если следуете в Мексику, тогда какого дьявола торчите у берегов Испании в военное время?» – «Заблудились». Ответ капитана не удовлетворил офицера, и он приказал спустить трап для досмотра. Так как принадлежность эсминца для нас оставалась неясной, то, посовещавшись, мы решили не пускать никого на пароход, вплоть до применения оружия, а в крайнем случае и взрыва парохода.
Офицер в более резкой форме повторно приказал спустить трап. Тогда мегафон взял переводчик и во всю мочь своей итальянской глотки заорал условный пароль: «Привет из Сицилии!». По отзыву на этот пароль мы должны были судить, что имеем дело именно с военным кораблем Республики.
«Какая к чертовой матери Сицилия? – заорал окончательно потерявший терпение офицер с эсминца. – Спускайте трап, иначе прикажу немедленно открыть огонь!» У всех сразу упало сердце: пароля не знает – значит фашист, а это конец! Гулко звякнул о палубу упавший из рук переводчика мегафон. Тут я впервые увидел признаки волнения даже у Спрогиса. Он молча поднял мегафон и протянул его переводчику: «Передайте на эсминец, что ни одного их человека на пароход не пустим, а если они вздумают открывать по нам огонь, то из соображения собственной безопасности пусть делают это с дистанции не менее километра», – диктует Артур спокойным тоном дрожащему переводчику. Услышав такой ответ, офицер на эсминце сразу потерял часть воинственного пыла и полез вниз совещаться с начальством. Эсминец отошел от нас метров на 200 и остановился, не сводя с нас своих пушек и торпедных аппаратов. Я кинулся в радиорубку передать в Москву известие о печальном конце нашего рейса, но оказалось, что шифровальщик, памятуя о том, что самое страшное – это передача врагу кодов, после обнаружения фашистской принадлежности эсминцев сразу же уничтожил все свои коды, оставив нас без связи. Тщетно вызывала меня Москва, ни расшифровать их сообщения, ни передать им свои я не мог, потому что работать открытым текстом не имел права ни при каких обстоятельствах. Единственное, что я мог сделать – аккуратно отвечать на вызовы Москвы, показывая этим, что мы еще живы.