Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка

Хургес Лев

При беглом знакомстве с городом меня удивило одно курьезное обстоятельство: сплошь и рядом можно было видеть, как весьма приличные дамы и господа безо всякого стеснения почесываются (преимущественно ниже пояса), даже на виду у всех, на самых людных улицах. Впоследствии, когда мне пришлось пожить несколько месяцев в Альмерии, это явление объяснилось: оказывается, из-за близости к городу меловых гор тут развелось огромное количество блох. Днем они ползали по тротуарам и кусали до пояса, а ночью и вовсе не давали спать. Избавиться от них было практически невозможно. Вопреки известной поговорке, не помогала тут и поспешность: блохи неуловимы, и нечего удивляться, когда человек, которого их укусы доводят до исступления, чешет покусанные места прямо на улице, иной раз и во время беседы с дамой, которая и сама таким же образом пытается унять нестерпимый зуд. Даже теперь, спустя столько лет, при одном только воспоминании о проклятых альмерийских блохах тело мое начинает зудеть.

Пообедав и отдохнув в Альмерии, мы поехали дальше. До Малаги

оставалось еще километров двести пятьдесят. Проехали ряд рыбачьих поселков, и уже затемно добрались до городка Мотриль. Тут уже начала ощущаться близость фронта: стали появляться санитарные повозки, военные машины и даже расположившиеся на отдых воинские подразделения. Дорога пошла по горам, причем порой она лепилась узенькой террасой по крутому склону горы, а с другой ее стороны слышался мерный рокот волн Средиземного моря. Несколько раз переезжали вброд небольшие горные речушки. (Фашистские диверсанты повзрывали бывшие здесь когда-то мосты. Как я впоследствии имел возможность убедиться, они никем не охранялись: мне, по долгу службы, пришлось фотографировать много таких мостов на большом участке шоссе. Хотя у меня было соответствующее разрешение, оно мне ни разу не понадобилось, потому что спрашивать его было некому: никакой охраны на мостах не наблюдалось, недаром чиновник, выписывавший мне разрешение, так удивлялся, зачем оно мне.)

Все наши переправы прошли благополучно: к счастью, дождей уже давно не было, и речки безобидно текли себе в своих руслах. Между тем испанские горные реки весьма своенравны: например, в Валенсии можно видеть высокие набережные, капитальные мосты, а реки – нет. Между набережными и под мостами посажены огороды, на которых обильно произрастают огурцы, помидоры и прочие овощи, прямо в русле несуществующей пока реки. Но стоит только пройти дождям, как русло сразу же заполняется бушующей водой, порой даже под самые перила набережной. Побушует вода дней пять-семь, и река снова исчезает, а посаженные на ее месте огороды, нисколько не пострадав, продолжают давать обильные урожаи.

Однако наше путешествие подходило к концу, и, видимо, мы приближались к Малаге. Чувствовалось это не только в довольно явственно слышимых залпах полевой артиллерии, но даже в том, что впервые за все время моего пребывания в военной Испании один из дорожных патрулей, не ограничившись ответом нашего шофера «эстадо майор» (генеральный штаб), потребовал наши документы, что привело того в ярость, но, услышав наш неиспанский разговор, старший патрульный понял свою бестактность, вернул нам, не проверяя, документы, поднял руку в приветствии: «Салуд!» – и пропустил нас дальше. Это, пожалуй, был единственный сверхбдительный патруль, который мне встретился в Испании.

4

Подъезжая к Малаге, мы все время слышали глухие раскаты канонады, которая по мере приближения к городу все усиливалась, а потом внезапно смолкла. «Артиллерийский обстрел! – догадался Артур. – И, по-видимому, из орудий крупного калибра!» – «Каналья “Канариас”!» – погрозил кулаком в море наш шофер. Внезапно из-за поворота показались окраины Малаги, и мы въехали в город. Несколько обстоятельств нас сразу же поразило: вместо привычных уже нашим глазам, даже в тыловых городах, тусклых синих огоньков на улицах этого фронтового города ярко сияли огромные дуговые фонари. Не было видно ни одного человека. На расстоянии нескольких километров (от окраины и почти до самого центра) нас не остановил ни один патруль, как будто все вымерло. Кое-где, прямо посреди улицы, лежали неубранные трупы лошадей и мулов, словом, все как в сонном царстве из сказки «Спящая красавица». Наконец почти в самом центре города мы встретили долгожданный патруль, но он был в черно-красных пилотках с надписью: «СНТФАИ – анархисты». Переговорив о чем-то с нашей переводчицей Региной, «старший» встал на подножку нашей машины и, вместо того чтобы привезти нас в нужную нам «командансию милитер» (военную комендатуру), привез к местному дому анархистов, где нас сразу же окружила целая толпа вооруженных людей. По-видимому, мы чем-то вызвали подозрение у патруля, и, опасаясь нашего численного превосходства, патрульный решил поговорить с нами в более благоприятных для себя условиях. Тут же подошел местный руководитель анархистов – аргентинец Каро, и недоразумение сразу выяснилось. Оказалось, что Каро знает гостиницу, где расположился советник Малагского сектора Южного фронта – советский полковник Креминг (в миру – Василий Иванович Киселев [119] ), в распоряжение которого мы и прибыли.

119

В следственном деле Л. Хургеса проходит как Кремнев (см. Приложение 1).

Нам дали провожатого и через десять минут мы уже обменивались крепкими рукопожатиями с нашим земляком-полковником и его переводчицей Машей Левиной. Среднего роста, коренастый, со слегка вьющимися светло-русыми коротко подстриженными волосами, одетый в короткую кожаную, на замке «молния», куртку (наиболее распространенная среди наших товарищей в Испании форма одежды), вид полковник имел не особо воинственный, хотя в действительности это был вояка до мозга костей. Кадровый солдат, дослужившийся до прапорщика, полный Георгиевский кавалер за войну 1914–1918 годов, Киселев сразу же

после свержения самодержавия примкнул к большевикам. За участие в Гражданской войне был награжден двумя орденами Боевого Красного Знамени. О себе он мог бы рассказать много интересного, но за время нашего полугодового пребывания в Испании ни разу даже не назвал нам свою истинную фамилию (ее я узнал много позже). Лишь изредка, после удачно проведенной операции и за стаканом вина или в машине, во время длинного и утомительного путешествия из Малаги в Валенсию можно было вытянуть из него хоть что-то.

Вообще говоря, характер у полковника был крутоват: не всегда обоснованное его упрямство и гипертрофированная принципиальность иногда приводили к нежелательным осложнениям. Вот один из примеров. Однажды утром в Малаге был очередной воздушный налет. Никакой противовоздушной обороны не было, кроме одной зенитной пушки на подводной лодке, стрелявшей, за неимением шрапнели, фугасно-осколочными снарядами (а попасть таким снарядом в летящий самолет шансов не больше, чем из винтовки в муху, сидящую на макушке креста колокольни Ивана Великого в Кремле), которые причиняли при падении на землю не меньше вреда, чем бомбы фашистского самолета, в который стреляла зенитка. С началом бомбежки все члены нашей советской колонии тут же вышли на балкон своей резиденции, чтобы видеть, что происходит. Все движение в городе приостановилось, лишь отчетливо были слышны гудение моторов самолетов и грохот разрывов сбрасываемых бомб. Бомбили два самолета: один кружил над городом, по-видимому, выискивая наиболее интересную для себя цель, а другой, не спеша, в несколько заходов, бомбил полупустой порт, пытаясь попасть в единственную нашу опору – подводную лодку, которая, маневрируя по акватории, изредка постреливала из своей единственной пушки. Вдруг из порта застрекотал счетверенный, крупнокалиберный пулемет. Креминг насторожился: «Откуда у Сан-Мартина (начальника военно-морской базы Малаги) такой пулемет? Вроде бы раньше у него на базе такого пулемета не было?» – спросил Василий Иванович у меня. Я ответил, что об этом я ничего не знаю. «А ну давай съездим, узнаем!» – приказал Креминг (надо сказать, что более неподходящего времени для этого, чем бомбежка порта, придумать было нельзя, а кроме того, сам Сан-Мартин и весь его персонал уже давно сидели в убежище).

В ответ на мое робкое возражение, а не лучше ли немного обождать и получить полную информацию об этом пулемете после конца бомбежки, тем более что раз этот пулемет откуда-то взялся и даже стреляет, то все подробности о его появлении мы сможем узнать и несколько позднее, Креминг пришел в ярость, и, размахивая кулаками заорал: «Трус! Давай машину, сам поеду!». Ну что ж, приказ есть приказ. Кричу сверху шоферу Креминга – Понсу: «Понс! Эль макина, рапидо!» («Понс! Машину, быстро!»). Понс, решив, что мы, как все здравомыслящие люди, спешим удрать от бомбежки куда-нибудь подальше за город, мигом выкатил «Крайслер» полковника во двор перед виллой. Уселись в машину все наши, бывшие в наличии: Креминг, Маша, шифровальщик Вася Бабенко, испанец-топограф Энрике Сегарра и я. Кроме полковника и меня никто и не догадывался, куда мы едем.

Когда при выезде из ворот полковник велел поворачивать в порт, то лица у всех заметно вытянулись. Понс попытался было возражать, но когда Креминг потянулся к кобуре пистолета, сразу же поехал в требуемом направлении. Город замер: встали трамваи, автобусы, ни одной движущейся машины, ни одного человека на тротуарах, только одна наша машина на полной скорости мчится по обсаженной пальмами улице прямо к порту, над которым вьется бомбящий его «Капрони» [120] . По-видимому, полковник уже сам понял абсурдность своей затеи, и если бы шофер сейчас повернул назад, то Креминг не стал бы возражать. Но Понс прекрасно понял многозначительное движение рук полковника к кобуре и, стиснув зубы, гнал машину по направлению к порту.

120

Бомбардировщик Са-101 итальянского авиаконструктора Джованни Капрони (1886–1957).

Мы все молча сидели в машине и ждали, чем это все кончится. Делая очередной заход для бомбежки порта, летчик с «Капрони», по-видимому, не без некоторых оснований решил, что если во время воздушной тревоги какая-то машина, нарушая все правила, все же движется по улице, то едут в ней, конечно, не простые люди, и есть смысл потратить на эту машину одну из своих бомб. Снизившись метров до четырехсот, летчик выполнил свое намерение. Высунувшись из окна машины, Вася Бабенко вдруг закричал: «Бомба!». Дальше все произошло мгновенно: шофер резко затормозил, и мы все, как горох из мешка, посыпались из машины. Единственное, что я успел заметить, это что шофер Понс, побежав назад по середине улицы, вдруг упал ничком и остался так лежать. Мы с Кремингом подбежали к чугунной ограде, огораживающей цветник от тротуара, намереваясь залечь по другую сторону, под защитой небольшого цементного фундамента. По молодости лет я мигом перемахнул через ограду, и кричу полковнику: «Скорей сюда! Ложитесь!». Менее расторопный и более грузный Креминг, перелезая через ограду, зацепился брюками за штырь, и, помянув в весьма нелестном виде чью-то мать (что, между прочим, не было очень большой редкостью в его лексиконе), заявил, что не станет из-за какой-то бомбы рвать свои штаны, и, не пытаясь больше форсировать ограду, стал за толстый ствол росшей рядом пальмы.