Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка
Шрифт:
Несмотря на то что я уже весьма уютно устроился, плотно прижавшись к земле за цементным фундаментом, мне вдруг стало совестно: сам нахожусь почти в полной безопасности, а мой начальник стоит на открытом месте. Ни секунды не раздумывая, я выскочил из своего укрытия, перемахнул обратно через ограду, и встал за пальму рядом с Кремингом, решив, что уж если умирать, то лучше вместе. Что произошло дальше – трудно описать: бомба была, по-видимому, с сиреной, и пролетела буквально над нашими головами. Такого звука я ни до этого, ни после никогда не слыхал. Это была смерть, окружившая нас плотной пеленой даже не звука, а некоего страшного давления – воющего рева.
Самого разрыва бомбы я не слыхал, все заглушилось воем ее пролета. Только все кругом затряслось и окуталось плотным облаком пыли настолько, что я перестал видеть даже Креминга, стоявшего рядом. В первые секунды я ничего не мог сообразить, даже то, жив я или нет. Потом пыль начала оседать. Вижу: рядом стоит полковник, весь белый от пыли. Посреди улицы невредимая наша машина, а в ней так и не успевшая выскочить переводчица Маша. Немного поодаль, ничком на асфальте, лежит шофер Понс. «Убит!» – мелькнула в голове мысль. Но не успел я сесть за руль, как Понс, бледный как мертвец, грубо оттолкнул меня и, нажав на стартер, сразу же стал разворачивать машину. Тут появились и остальные участники экспедиции, и машина помчалась прочь от порта. Только отъехав километра два от окраины города, Понс сбавил ход.
Все это произошло настолько мгновенно, что никто не успел даже опомниться, да и изменить что-либо было нельзя, а у Понса был такой вид, что даже всемогущая кобура Василия Ивановича вряд ли могла оказать свое действие.
Впоследствии выяснилось, что летчик ошибся на каких-то сорок-пятьдесят метров, и 250-килограммовая бомба, вместо того чтобы разорваться перед нашей машиной, угодила в здание комендатуры порта. Добротные бетонные стены выдержали удар и спасли нас от фугасного действия и осколков, но внутри комендатуры ничего не осталось. К счастью, все ее работники успели заблаговременно укрыться в убежище, и никто не пострадал. Эта очень опасная и абсолютно никому не нужная экспедиция, едва не приведшая к гибели всей нашей миссии в Малаге, закончилась благополучно только по счастливой случайности. А к счетверенному пулемету, появившемуся у Сан-Мартина, Киселев интереса больше не проявлял, так что тайна его так и осталась нераскрытой.
Почему я так подробно описал этот малозначительный эпизод? Потому что в моей жизни это была первая бомбежка, и впервые моя жизнь висела на таком тонком волоске.
Вспоминается и другой случай, когда Киселев подверг серьезным осложнениям наши, поначалу наладившиеся, отношения с анархистами.
Вообще говоря, анархисты имели в республиканской Испании довольно большое влияние, а у нас в Малаге это была вторая по значению партия (после коммунистов), и портить зря с ними отношения отнюдь не входило в наши намерения. Их руководитель – аргентинец Каро – часто бывал в нашей резиденции, охотно проводил с нами свободное время и, в отличие от других местных лидеров своей партии, лояльно относился к коммунистам. Ко мне он был настроен особенно благожелательно и очень любил, когда в свободные вечера я наигрывал ему на рояле аргентинские мелодии и, особенно, русские песни и романсы (не брезговал он и вальсами, мазурками и ноктюрнами Шопена).
Каро был богатым аргентинским помещиком, имел на родине два больших имения (среди анархистов это отнюдь не было редкостью: например, один из храбрейших офицеров нашего сектора, командир анархистского батальона Педро Лопес имел в Малаге два больших универсальных магазина), но как только началась война в Испании, тотчас же приехал воевать с фашистами, бросив все свои дела.
Чуть ниже среднего роста, черноволосый и черноглазый, как говорили, превосходный оратор, Каро быстро завоевал популярность у местных анархистов своей храбростью и организаторскими способностями и стал их признанным лидером. Не знаю, что было этому причиной, то ли моя музыкальная эрудиция, то ли высокая квалификация как связиста (в чем он мог убедиться, видя, как я свободно обращаюсь с любым телеграфным аппаратом во время переговоров с Валенсией в центральной аппаратной телеграфа), то ли по другой причине, но Каро ко мне определенно благоволил. После того, как я решительно оборвал его попытку вступить со мной в разговор на политические темы, он таких попыток больше не предпринимал.
Лишь перед самой сдачей Малаги он предложил мне бросить эту войну и уехать с ним в Аргентину. (Кстати, технически это было легко выполнимо: пароход, уходивший в Буэнос-Айрес со всеми желающими туда уехать, стоял в Малагском порту. Документы у меня были железные, а исчезнуть в этой суматохе было легче легкого.) Когда я, шутя, спросил, а что я там буду делать и на какие средства жить, он вполне серьезно предложил мне жениться на его младшей сестре Луизе (причем показал фотографию очаровательной девушки с огромными черными глазами и маленьким распятием на груди): он даст ей в приданое одно имение. Когда я, опять-таки шутя, усомнился в том, что она согласится выйти за меня замуж, Каро аж затрясся. «Пусть только попробует перечить, – сказал он, сверкнув глазами, – сразу же в монастырь упрячу!» Когда я решительно отклонил его матримониальные планы, он был страшно удивлен: как это человек, у которого ничего нет за душой, отказывается от богатства? Тем не менее он очень любезно с нами попрощался и уехал в Аргентину, заявив, что война проиграна и здесь ему больше делать нечего.
Так вот, этот Каро однажды передал Киселеву приглашение посетить находившийся на одном из самых ответственных участков фронта анархистский батальон. Так как автомобильной дороги до самого штаба батальона не было и надо было долго ехать верхом по горам, то полковник решил вместо измученной почти круглосуточной работой Маши Левиной взять с собой меня, так как я уже немного поднаторел в испанском (как говорится, нужда заставила, ведь переводчицы мне не полагалось) и мог, с грехом пополам, объясняться почти на любые военные темы.
К штабу мы подъехали как раз к обеду. С чисто испанским радушием анархистские офицеры пригласили нас отобедать с ними. Обед был не очень разнообразный, но обильный. На столе стояла большая жаровня, наполненная жаренной на оливковом масле бараниной, и сулея с вином литров на двадцать. Только мы сели за еду, как налетел фашистский штурмовик и начал обстреливать из крупнокалиберных пулеметов одиноко стоявший в горном ущелье домик штаба, одновременно густо посыпая кругом мелкими бомбами из кассет.
Вообще-то испанские анархисты были не робкого десятка, любой из них не побоялся бы в каком-либо кабаке кинуться с ножом даже на многократно превосходящего по силе противника, но панический ужас охватывал их перед орудиями для технически квалифицированного уничтожения людей, вроде танков, самолетов и пр. Едва услышав рокот мотора штурмовика, все офицеры штаба мгновенно бросили обед и кинулись в выкопанную рядом с домом щель. Видя, что и я собираюсь последовать их примеру, Киселев буквально рассвирепел: «Сопляк! Ты что, несчастный анархист или командир Красной Армии? Назад! А то пристрелю!» – закричал он, и когда я опомнился и вернулся назад, уже более спокойно заметил, что так как крупных бомб самолет не бросает, то в здании гораздо безопаснее, чем в щели. Не обращая внимания на стрельбу и бомбочки, Василий Иванович спокойно сел обедать, и мне из солидарности пришлось к нему присоединиться. Не знаю как ему, но мне под такой аккомпанемент кусок определенно в горло не лез. Мы уже давно наелись, а самолет, по-видимому, все еще не собирался оставить нас в покое, все время кружился над ущельем и с каждым заходом осыпал нас градом пуль и мелких бомб, без всякого видимого успеха.
Еды и вина было заготовлено человек на двадцать. Когда Василий Иванович наелся, он спросил меня: «Больше не хочешь?» и, получив отрицательный ответ, потребовал помочь ему выбросить в окно (выходящее в глубокое ущелье) оставшееся мясо и вылить туда все вино. Покончив с этим, он уселся ждать окончания «работы» штурмовика. Израсходовав свой боезапас, самолет улетел восвояси, и тут же появились прятавшиеся в щели анархистские вояки. «Переводи!» – скомандовал мне Василий Иванович. На весьма корявом испанском языке я объяснил командиру батальона, что полковник просит у него извинения за то, что, сильно проголодавшись в пути, он не смог дождаться возвращения господ офицеров из щели и вместе со своим адъютантом (то есть со мной) съел все находившееся на столе мясо и выпил все вино. Командир батальона, увидав на столе пустые жаровню и сулею, понял, что тот издевается над их трусостью, побледнел от гнева и начал было расстегивать кобуру пистолета, но опомнился и, с насильно выдавленной любезной улыбкой, попросил меня перевести господину полковнику, что он очень рад приветствовать у себя гостей с таким завидным аппетитом и в восторге от того, что после длительной голодовки у себя на родине эти гости наконец получили возможность досыта наесться у него в подразделении. И что, мол, Испания – не советская Россия, и несмотря на военное время, они могут еще достать сколько угодно мяса и вина, чтобы, кроме испанцев, прокормить еще и всех изголодавшихся в Советском Союзе дорогих гостей.