Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка
Шрифт:
Базилевич участвовал во многих боях, в том числе и в знаменитом «ледяном» походе Корнилова из Ростова в Екатеринодар [125] , за что получил чин ротмистра и орден «Тернового венца», выпущенный в очень малом количестве (представлял из себя меч в терновом венце, на георгиевской ленте).
Под Каховкой Базилевич получил тяжелое ранение и, будучи в госпитале в Севастополе, под влиянием тяжелой депрессии поддался уговорам друзей-офицеров – эмигрировал. Начались скитания по белу свету: без денег, без специальности, без родины. Лагеря в Галлиполи, Болгарии, Чехословакии, Франции. Его бывшему начальству, помышлявшему только о своей шкуре, такая голь перекатная скоро стала обузой, и он был полностью предоставлен самому себе. Познакомился в Праге с молодой девушкой – русской эмигранткой, потерявшей родителей (бывших чиновников в Царской России), женился на ней, и начали они мыкать горе на чужбине вдвоем. Какие только специальности он не менял: грузчик, штукатур, маляр, шофер такси, но из крайней нужды, доходившей иногда до отсутствия крова над головой и длительной голодовки, выбраться не удавалось. Порой даже мелькала мысль завербоваться в так называемый «Иностранный батальон» (наемные войска в экваториальной Африке были единственным местом, куда более-менее охотно брали русских эмигрантов), лишь бы только наесться досыта. И только мысль о жене и появившихся детях не давала ему этого сделать.
125
Совр. Краснодар. «Ледяной поход» – переход частей Добровольческой армии во главе с генералом Лавром Георгиевичем Корниловым из Ростова в Екатеринодар (февраль-апрель 1918 года).
Даже в сравнительно сытые дни неравноправное положение эмигрантов ощущалось сполна. Висит, например, объявление: «Требуется штукатур». Приходит наниматься, предъявляет свой нансеновский паспорт, а подрядчик говорит: «15 франков в день». – «Позвольте месье, вы ведь платите всем за такую работу по 25 франков в день?». – «Да, но это же французы, а если вам не нравится, поезжайте в Россию, там вы точно будете получать больше». Что ж, кормить детей надо, идешь работать за 15 франков в день, а французские рабочие еще считают тебя штрейкбрехером, сбивающим расценки за работу.
Когда начал организовываться «Союз возвращения на Родину» [126] , Базилевич записался туда одним из первых. Но процедура получения разрешения для возвращения на Родину длилась очень долго, и разрешение на въезд в СССР получали пока считаные единицы. Но вот началась Гражданская война в Испании и негласно было объявлено, что эмигранты – участники войны в Испании на стороне Республики получат возвращение с семьями на Родину вне очереди.
И вот, оставив семью, обеспеченную мизерной пенсией от Испанской республики, в Париже, Базилевич уже в Испании, на Южном фронте – в Малаге, где мы его и встретили. С согласия Киселева он был прикомандирован к группе Спрогиса и с тех пор находился при миссии. Участвовал во многих боевых операциях, показал себя храбрым бойцом и отличным товарищем, был восстановлен в гражданстве СССР и представлен к награждению боевым орденом, но, к сожалению, погиб во время выполнения очередного задания. Память об этом много видевшем и пережившем человеке, часто, особенно в молодости, заблуждавшемся, но всю жизнь остававшимся сыном своей Родины, не должна быть потеряна.
126
Просоветская эмигрантская организация во Франции и других странах.
С правого фланга нашего сектора к нам примыкал соседний Хаенский сектор, с центром в городе Хаен. Соседи с целью установления оперативных контактов часто приезжали к нам. Советским военным советником этого сектора был также полковник Красной Армии Василий Иванович Кальман. Ниже среднего роста, лет за сорок, с гладко бритой, как у Киселева или Хрущева, головой, такой же, как и Киселев, участник империалистической и гражданской войн, Кальман был весьма эрудированным командиром, и дела у него в секторе шли неплохо. Не повезло ему с переводом с испанского на русский и обратно: ввиду крайнего дефицита переводчиков, а также потому, что Хаенский сектор, по-видимому, не считался особо важным, переводчицы ему не досталось.
Кальман вышел из затруднения весьма остроумно: в одной из интербригад он обнаружил молодого русского еврея-эмигранта Мишу, приехавшего из Парижа, свободно владевшего русским и французским языками, а один из офицеров штаба Хаенского сектора, по специальности художник, – Хуан Санчес, свободно владел французским, что в Испании отнюдь не редкость. Получился своеобразный двойной перевод: с испанского на французский переводил Хуан Санчес, а с французского на русский Миша, и наоборот. Они настолько преуспели в таком переводе, что их разговор напоминал репортаж Вадима Синявского во время футбольного матча «Спартак» – «Динамо», а Кальман объяснялся с испанцами не хуже других советников.
Очень любопытен был внешний вид этой неразлучной троицы: сам Кальман – низенький, упитанности выше средней, с бритой наголо головой, а оба переводчика длиннее своего шефа на полторы головы, худые, с громадными шевелюрами. Хуан Санчес в черной бархатной блузе и длиннополой шляпе, а Миша – в полной форме бойца интербригады, в каске, перепоясанный пулеметной лентой с висящими на ней ручными гранатами, с двумя пистолетами и огромным ножом-мачете в ножнах. Выглядела эта группа комично, но жили они весьма дружно. Сам Кальман обладал удивительно спокойным характером, и я ни разу не слыхал, чтобы он хоть раз повысил голос на своих переводчиков.
Вообще говоря, на Хаенском секторе фашисты особенно не ерепенились, но было и у соседей больное место, над которым мы иногда подтрунивали. Этим больным местом был занятый фашистами монастырь Санта Мария. Находился он в глубоком тылу республиканцев – километров семьдесят-восемьдесят от линии фронта. Несмотря на то что «монахи» с самого начала войны были окружены, взять этот монастырь было очень трудно: он находился в стратегически выгодном месте, имел свою артиллерию, достаточно стрелкового оружия, а что касается боеприпасов, то снабжение ими осуществлялось бесперебойно по воздуху. Все попытки взять монастырь успеха не имели из-за отсутствия достаточного количества артиллерии и авиации в распоряжении командования сектором, и кончилось дело тем, что «монахов» просто оставили в покое, ограничившись небольшими заслонами на подъездных путях к монастырю.
Пробиться к своим «монахи» не могли – их уничтожили бы в первом открытом бою, а такого желания у них не было. Сидели они спокойно за крепкими стенами, попивали винцо из монастырских подвалов и терпеливо ждали, пока Франко их освободит. Время от времени, пользуясь тем, что командование сектором не могло выделить достаточно сил для их полного окружения, «монахи» даже предпринимали вылазки в соседние деревни. Налетят на деревню, заберут все продукты, заодно прихватят для развлечения с десяток молодых женщин, и обратно в монастырь. Продержались фашисты больше года, пока потерявшие терпение республиканцы, при активной поддержке населения, не ликвидировали этих бандитов, терроризировавших округу.
Вообще говоря, единственное, что могло вывести из равновесия невозмутимого Кальмана, это упоминание о «монахах». И если иногда во время телеграфных переговоров с Хаеном мы хотели подколоть соседа, то спрашивали о самочувствии «монахов». Как правило, в ответ на ленте были такие слова, которые не всякая цензура пропустила бы, но в общем жили мы с соседями очень дружно и иногда вместе осуществляли тактические операции, как правило, проходившие успешно.
Жизнь нашей немногочисленной миссии на вилле «Консуэла» постепенно входила в нормальную колею. «Реабилитация» кухарки Триниды вернула душевное спокойствие Киселеву. Все чаще стали появляться у нас товарищи из областного Комитета компартии и других партий, за обедом завязывались дружеские, непринужденные беседы, которые, при тактичном переводе нашей Маши Левиной, даже при наличии за столом анархистов, никогда не переходили в бурные дискуссии.
Положение на фронте несколько стабилизировалось: фашисты, бросившие все свои силы на Мадрид, пока оставили нас в покое, и мы могли даже иногда устраивать небольшие приемы. Особенно частыми гостями были у нас Виальба со своей секретаршей Марухой. Очаровательная испаночка окончательно вскружила мою двадцатишестилетнюю голову, и я, пользуясь своим положением завхоза, старался при их появлении не ударить лицом в грязь: цветы, наилучшие вина и все из лакомого, что можно было достать в военной Малаге, всегда было на столе. Все мои усилия с лихвой вознаграждались, когда полковники со своими картами уединялись в кабинете Киселева, а деликатный шифровальщик Вася Бабенко вдруг находил «срочные дела»: тогда мы с Марухой оставались вдвоем в гостиной. Полная луна, запах цветов, отдаленный рокот Средиземного моря быстро создавали соответствующее настроение, а мелодии, наигрываемые мною на нашем великолепного «Ронише», всегда находили отзвук в сердце прекрасной Марухи. Но увы! Незнание языка ставило непреодолимую преграду на пути форсированного развития нашего романа, и именно из-за этого я вскоре попал у нее в опалу.