Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка
Шрифт:
Пошли мы с Хосе искать рыжего Бернардо, и сделать это было нетрудно: я уже упоминал, что коронель Виальба вместе со своей охраной жил напротив нашей виллы – через дорогу, в отеле «Калета». Заходим в вестибюль отеля. Вся охрана, в том числе и рыжий Бернардо, режется в кости (это испанская национальная игра, немного напоминающая нарды). Отзываю Бернардо в сторону: «Хочешь заработать пятьдесят песет?». Он не против: «Что от меня требуется, синьор капитан?». Я ему объясняю, что пропал русский летчик – Дон Педро, – и требуется срочно провести обыски в малагских борделях, чтобы его найти, и не может ли он, Бернардо, послужить мне проводником по этим местам?
Тут Бернардо сразу же у меня спрашивает: «А что нужно синьору капитану, производить обыски в борделях или отыскать Дон Педро?». Я конечно ему ответил, что на все малагские бордели мне наплевать, а требуется только найти Дон Педро – живого или мертвого, желательно, конечно, первое. «А если я вам сейчас покажу, где находится Дон Педро, живой и невредимый, без всякой необходимости в обысках, вы мне дадите пятьдесят песет?». Я, конечно, с радостью согласился и сказал, что машина стоит у входа, пусть только покажет, куда ехать. «Не надо машины, – ответил Бернардо, – давайте деньги, и я вас сразу же отведу к “авиадоро русо”».
Получив деньги, Бернардо повел меня на второй этаж в сторону апартаментов, занимаемых коронелем Виальбой, остановился около одной двери и сказал: «Он здесь». Я ему: «Стучи!» – «Нет, уж лучше вы сами», – ответил Бернардо и ушел. Я довольно энергично постучал. За дверью раздался голос Марухи: «Кто?» – «Откройте! Полиция!» – ответил я как можно решительней. Через минуту дверь открылась. На пороге стояла Маруха в полном неглиже, прикрытом накинутым халатиком, а из глубины комнаты выходил «граф», на ходу поправляя свой туалет. Отстранив в сторону Маруху, я попросил его пройти со мною в коридор. Сели в кресла, и началась беседа. В этот момент меня обуревали различные чувства: во-первых, огромная радость, что мой товарищ-земляк, боевой летчик жив-здоров и сидит рядом со мной в безопасности, а не лежит где-то с проломленной головой и не едет связанный, с кляпом во рту, в фашистский застенок на муки и смерть; во-вторых, облегчение, что не придется делать этот дурацкий обыск по борделям, а вместе с тем и большое чувство досады: первым делом мне сразу же стала ясна причина столь внезапного ко мне охлаждения Марухи, я осознал, что не так уж она неприступна, как я полагал, и что на месте Дона Педро я мог бы оказаться еще месяц тому назад. Ко всему этому примешивалась большая злость на этого бретера, из-за какой-то бабы заставившего так переволноваться своих товарищей, да и эскадрилья должна теперь пойти на выполнение опаснейшего задания в ослабленном составе. Не допускать же его после такой ночи к боевым вылетам!
Все это, но не касаясь моих личных отношений с Марухой, я достаточно убедительно изложил «графу». Добавил, что взаимоотношения с испанским командованием у нас и так на волоске, а он своей связью с любовницей испанского командующего их еще осложняет. В конце разговора я объявил «графу», что от командования эскадрильей он, по распоряжению Креминга, временно отстранен, в боевых вылетах сегодняшнего дня участвовать не будет и что я не могу поручиться, что Креминг не пошлет подробного рапорта о его поведении в Валенсию, а может и в Москву.
Во мне говорили не только возмущение этой дурацкой бессонной ночью, но и вполне понятные личные мотивы. Педро то бледнел, то краснел, я довел его почти до слез. Поняв, что проняло основательно, я отправил его на своей машине в Велез-Малагу, передав с шофером записку Казимиру, в которой категорически запретил использовать «графа» в первом боевом вылете, но вместе с тем и не возражал, если Казимир, под свою ответственность, разрешит ему участвовать в дальнейших полетах.
Креминг полностью одобрил мои действия и разрешил идти отдыхать, сказав, что все остальное сделает сам. Докладывая, я всячески старался выгородить «графа», уверяя, что главная вина лежит на этой потаскухе и что нельзя было давать такой ужин накануне боевых вылетов (правда, о том, что боевые вылеты станут срочной необходимостью, сам Креминг узнал уже после ужина). Я сказал, что Педро уже и так наказан отстранением от командования эскадрильей, запретом участия в операции и недовольством своих товарищей.
Короче, Креминг при мне порвал уже приготовленный им рапорт в Валенсию, но заявил, что в случае повторения подобных номеров он его уже больше не пощадит.
Главную роль в подобном милосердии сыграла все же не моя адвокатура, а скорее то, что такой мужской грех, вероятно, импонировал самому Василию Ивановичу (в молодости он и сам был слабоват к прекрасному полу), да и парня было жаль – уж больно Дон Педро хорош во всех отношениях. Рапорты и расследования претили солдатской натуре Креминга, поэтому он легко дал себя уговорить и порвал сгоряча заготовленный рапорт. Впоследствии оснований для таких рапортов «граф» больше не давал, и эскадрилья за все время своего пребывания в Малаге не только успешно защищала ее небо, но и оказывала существенную помощь в операциях по разведке и штурмовке наземных сил противника. Весь личный состав эскадрильи, и особенно пилоты, проявили героизм и за работу в Малаге вполне заслужили высшие награды, но к сожалению, основной своей задачи – удержания города – мы так и не выполнили, и со временем Малага была республиканцами оставлена.
9
Тем временем обстановка у нас продолжала ухудшаться. Креминг с переводчицей Машей Левиной все чаще и подолгу вынуждены были оставаться в непосредственной близости к передовым линиям и оборудовали себе временный штаб в прибрежной деревне Сан-Педро-Алькантера (это км в 70 от Малаги, в сторону Гибралтара). Пришлось и мне со своей «музыкой» временно покинуть обжитую нами уютную «Консуэлу» и перебираться в Сан-Педро, так как ежедневно возить в Малагу для Креминга корреспонденцию для Валенсии и Москвы становилось затруднительно. И вот мы с Васей Бабенко на моем «Бьюике», под водительством моего личного шофера синьора Хосе (или попросту Пепе) поздним вечером прибыли в Сан-Педро-Алькантеру. Небольшой двухэтажный домик стоял на самом берегу Средиземного моря и весь утопал в зелени. Несмотря на январь месяц, погода стояла отличная, апельсиновые деревья сгибались под тяжестью огромных ароматных плодов. (Вес некоторых из них доходил до 300–400 граммов – неудивительно, поскольку и сама Эстепона находилась всего в пятнадцати-двадцати километрах от Сан-Педро!)
Нас с Васей поместили на втором этаже домика-штаба. Мы вдвоем быстро натянули антенну, и я без труда тут же установил уверенную радиосвязь с Валенсией и Москвой. Несмотря на небольшую (порядка пятнадцати-двадцати ватт) мощность и самую примитивную антенну (четвертьволновый вибратор с противовесом), радиосвязь все время была на редкость устойчивой. Оба моих корреспондента слышали меня очень хорошо, отвечали с первого вызова и, как правило, работа велась «дуплексом», то есть в случае сомнения в правильности принятого сообщения, в любое время мы могли друг друга перебить и попросить повторить сомнительный текст. Правда, в Москве и Валенсии были высококачественные американские радиоприемники типа «Хамервунд» на четырнадцати лампах, а у меня – обычный советский радиолюбительский регенеративный приемник типа «КУБ-4» (на четырех лампах).
Существенным его недостатком было то, что в процессе приема приходилось непрерывно манипулировать тремя ручками управления (настройка усилителя высокой частоты, настройка контура детектора и настройка порога обратной связи), а ведь нужно было еще и записывать принимаемые сообщения, так что на все это двух рук явно не хватало. Вскоре я убедился, что усилитель высокой частоты практически бесполезен, и просто выключил его (чем сэкономил одну ручку управления). Оставалось всего две ручки управления, что серьезно облегчило работу по радиосвязи, но не так легко было одной рукой держать настройку частоты принимаемой радиостанции, другой – непрерывно поддерживать обратную связь на срыве генерации (в это время приемник обладал наибольшей чувствительностью), а еще записывать передаваемые со скоростью более ста знаков в минуту тексты шифровок, в которых нельзя было пропустить ни одного знака или исказить их (иначе радиограмма не расшифровывалась).
Если современному радиолюбителю-коротковолновику, считающему ниже своего достоинства вылезать в эфир, имея менее 200–300 ватт мощности в антенне, на трехчетырехкаскадном передатчике с кварцевой стабилизацией, да еще с 14—20-ламповым супергетеродинным приемником, сказать, что с той аппаратурой, о которой я говорил выше, можно иметь устойчивую радиосвязь в любое время суток и года на расстоянии свыше 3 000 километров, он посчитает вас как минимум за Мюнхгаузена от радиотехники. Но тем не менее в моем рассказе нет ни грамма выдумки, связь была, причем не только у меня, но и у всех остальных моих товарищей, таких же радиолюбителей-коротковолновиков, глубоко штатских людей и советских добровольцев, которых военная судьба разбросала по всей республиканской Испании. Из моих близких друзей там были: Алексей Перфильев, Олег Туторский, Георгий Ситников, Леонид Долгов и многие другие. Все они, несмотря на молодость (самому старшему – мне – было тогда двадцать шесть лет), были опытными радистами-коротковолновиками и всегда могли из своей весьма примитивной «музыки» выжать все, что только возможно.