Москва-Лондон
Шрифт:
— Спасибо за платок и помощь… прелесть моя, — проговорил он ей
в спину. — Я могу оставить его себе?
— Он вам нужен? — Леди капитан говорила не оборачиваясь. — Кровь все еще идет?
— Не знаю… Кажется, идет…
— Тогда оставьте — что за дурацкий вопрос!
— Могу ли я спросить, куда вы меня ведете?
— Наверх.
— Ага, из ада в рай, я полагаю…
— Полагайте!
Вскоре они подошли к высокой кованой железной двери. Крошка Боб повернул что-то слева от нее, и она легко, бесшумно отворилась внутрь.
— В этой комнате вы немного посидите в приятном обществе с вашим другом Бобом, — сказала леди капитан, — а потом вам помогут привести себя в порядок и одеться подобающим образом.
— А потом, мой дорогой капитан?
— А потом вы можете убираться ко всем чертям… мой дорогой капитан!
— Право же, прелесть моя, я готов оставаться вашим пленником всю жизнь!
Она злобно хлопнула дверью, и капитан остался с глазу на глаз с Крошкой Бобом в довольно большой, с высоким сводчатым потолком, комнате, скудно обставленной простой деревянной мебелью.
Господь Бог не слишком трудился, создавая внешний облик Крошки Боба: большая круглая голова; маленькие, утонувшие в глубоких провалах глаза неопределенного цвета; большой и бесформенный, всегда темно-малиновый нос; мясистые, выпяченные, мокрые губы; большие, во многих местах надорванные уши, торчавшие почти перпендикулярно к черепу, — вот, в сущности, и весь его портрет. Впрочем, следовало бы добавить сюда еще густые и рыжие, как затухающий огонь, волосы, коротко подстриженную бороду и отсутствие усов, чтобы завершить описание верхней «оконечности» этого человеческого существа. Вообще же Крошка Боб был огромного роста и страшной силы, злоба вполне заменяла ему ум,
а жадность — сердце…
— Послушай, приятель, — обратился к нему пленник, сбрасывая с себя тяжелый, насквозь промокший плащ и оставаясь в истерзанных остатках своей одежды, — где мы находимся?
— Здесь, тысяча чертей! — мрачно отрезал великан, рассматривая у свечи пальцы правой руки.
— Гммм… Я так и думал, что не там… А кто хозяин этой «хижины»?
— Он.
— Превосходно, сэр! А она кто?
— Леди капитан.
— А имя ей от рождения дано, не знаешь?
— Угу.
— Вот теперь мне все понятно. Впрочем, последний вопрос: тебя когда-нибудь учили вежливости, приятель?
Крошка Боб почти вплотную подошел к пленнику и яростно бросил ему в лицо:
— Уж не ты ли будешь учить меня вежливости, слизь морская?
Одно мгновение потребовалось капитану, чтобы со всей силы ударить ногой в тяжеленном мокром сапоге в нижнюю часть живота Боба. Тот со-
гнулся, хрипя что-то нечленораздельное, но еще один мощный удар в пах
и другой — кулаками по затылку — отбросили Боба к стене. Всей своей
тяжестью он обрушился на беленый камень, заливаясь кровью и скрежеща зубами.
Капитан подскочил к сопернику и с такой яростью стал бить несчастного ногами в живот, а потом в голову, лицо — куда попало, — словно намеревался превратить этого громилу в бесформенную кучу ломаных костей
и окровавленного мяса…
Когда силы изменили пленнику, он начал просто топтать бездыханное, лежащее в собственной крови тело Крошки Боба…
— Это… тебе… дохлая крыса… подонок… — задыхаясь от ярости, хрипел капитан. — Я выучу тебя вежливости, дохлятина…
Свалившись с тела Боба в лужу крови, он тяжело поднялся, вытер руки об одежду своего поверженного врага и тяжело опустился на скамью у противоположного края стены. Капитан откинул голову назад и закрыл глаза. Вдруг, повинуясь своим мыслям, он ухмыльнулся, снял с себя сапоги и носки, дарованные ему в шлюпке, и вновь принялся за Крошку Боба, не подававшего никаких признаков жизни. Он стал грубо заталкивать туда большие, мокрые и грязные шерстяные носки бедолаги Кинга…
— Это тебе, конечно, не дохлая крыса, — рычал он вне себя от ненави-сти, — но тоже еда подходящая… напоследок… Давись, куча дерьма!..
Покончив с этим делом, капитан швырнул сапоги в совершенно обезображенное, до неузнаваемости разбитое лицо Боба и вновь сел на скамью, взгромоздив босые ноги на большой дубовый стол. Тяжело, с присвистом, вздохнул, сложил окровавленные руки на груди и закрыл глаза…
В голове его не было сейчас ни единой мысли. Сердце неуемно стучало с такой силой, будто собиралось пробить ребра и выскочить наружу. Знобило… Подташнивало…
— Ах, святая Мадонна!.. — услышал вдруг капитан отчаянный женский вскрик. — Что… что… это?..
Пленник открыл только один глаз и увидел в двери высокую пожилую женщину с полным ужаса взором, закрывавшую рот обеими руками.
Он снова сомкнул глаз и тихо проговорил:
— Разве вы не видите эту кучу дерьма? Я бы на вашем месте позаботился об ее уборке…
— О боже!.. Но ку… куда… куда же его… такого?.. — совершенно растерялась служанка, пришедшая, вероятно, привести в порядок туалет капитана.
— Как это куда? — насмешливо говорил он с закрытыми глазами. — Разве у вас нет отхожих мест? Черт возьми, какая глушь, однако…
— Ах!.. — Дверь с треском захлопнулась, и пленник вновь остался в одиночестве, если, разумеется, не считать истерзанного тела Крошки Боба,
до сих пор не подававшего ни малейших признаков жизни.
Чуткое забытье, всегда наступающее после больших физических
и нервных перегрузок, вскоре было нарушено. Сначала послышались приглушенные голоса за дверью, а затем она с грохотом ударилась о стену, и капитан через крохотную щелочку в правом глазу увидел толпу, заполнившую комнату, в том числе и его знакомую леди капитана. Он снова прикрыл глаза.