Москва парадная. Тайны и предания Запретного города
Шрифт:
Ставший мировой знаменитостью, певец многократно просил разрешения вернуться на Родину, и только в 1943 году разрешение было получено. Вертинский поселяется в Москве, гастролирует на фронте, исполняет патриотические песни. Он прожил на родине 14 лет. Все это время он интенсивно работал, постоянно выступал с концертами и имел успех. Казалось бы, жизнь на родине складывалась удачно. Однако из ста песен из репертуара Вертинского к исполнению в СССР было допущено не более тридцати. На каждом концерте присутствовал цензор, который зорко следил, чтобы артист не выходил за поставленные рамки. Концерты в Москве и Ленинграде были редкостью, на радио Вертинского не приглашали, пластинок почти не издавали. Выступал он в основном в провинции, в маленьких отдаленных городках.
Артист прекрасно понимал, что официально он не признан, но лишь юридически терпим: «Где-то там: наверху все
Дом, в который вселился лев
Петр Николаевич Перцов прожил в доме, построенном с такой любовью, пятнадцать лет. Как один из хранителей ценностей храма Христа Спасителя, счел себя обязанным выступить в защиту Церкви от нападок новой власти. За что и поплатился: в 1922 г. получил пять лет тюремного заключения. По неизвестным причинам троих осужденных, в том числе Петра Николаевича, уже в следующем году освободили. Но вот из собственного дома выселили. А дом перешел к слугам народа. В его роскошную квартиру вселился «красный нэпман» Поздняков. Вот что пишет в своих мемуарах «Начало странствий», младшая дочь Перцова Зинаида Петровна, эмигрировавшая из Советской России и обосновавшаяся в итоге на острове Мартиника:
«Наш московский дом (известный всему городу «Дом Перцова», в древнерусском стиле, против храма Христа Спасителя) стал неожиданно знаменитым — в нем поселился Троцкий! Стоит рассказать, какую именно из всех московских квартир он себе выбрал. Уже несколько лет жил в нашем доме известный оригинал и чудак — Поздняков. Свою квартиру из четырех громадных комнат он устроил необычайным образом. Самая большая, почти зала, была превращена в ванную (братья мои бывали у Позднякова, они подробно описали мне ее устройство). Пол и стены были затянуты черным сукном. Посреди комнаты, на специально сооруженном помосте, помещалась громадная черная мраморная ванна (вес 70 пудов). Вокруг горели оранжевые светильники. Огромные стенные зеркала отражали со всех сторон сидевшего в ванне. Другая комната была превращена в зимний сад: паркет засыпан песком и уставлен зелеными растениями и садовой мебелью. Гостиная была прелестная — с тигровыми шкурами и художественной мебелью из карельской березы. Хозяин принимал в ней посетителей в древнегреческой тоге и сандалиях на босу ногу, причем на ногте большого пальца сияла бриллиантовая монограмма. Прислуживал ему негр в красной ливрее, всегда сопровождаемый черным мопсом с большим красным бантом! Вот этой-то фантастической квартирой и прельстился вначале Троцкий. Не знаю только, заимствовал ли он также у Позднякова его греческую тогу и сандалии!
…Позднее Троцкий переехал в нашу личную квартиру, представлявшую из себя особняк в 4 этажа, и — уже в изгнании — я прочла мемуары одного английского дипломата, описывающего пышный прием, данный Троцким для дипломатического корпуса. Дипломат восторгался его замечательным вкусом! Я поспешила написать наивному автору, что все поразившие его картины, статуи, вазы и мебель были собственностью моего отца».
«Тихие бубновые валеты»
В 1937 году по возвращении из Парижа в доме Перцова получил мастерскую один из самых талантливых живописцев XX века Роберт Рафаилович Фальк. Счастье, что ему удалось получить мастерскую в то время, когда многие художники писали в кухнях коммунальных квартир или в подвалах. Здесь существовало «государство в государстве» — целое крыло художественных мастерских на четвертом этаже. Там жили и два давних товарища Фалька: А.В. Куприн и В.В. Рождественский — они-то и помогли Фальку, соратнику по объединению «Бубновый валет», занять помещение, в котором домоуправление решило устроить общежитие для сотрудников Военной академии имени Фрунзе. Главным борцом за право Фалька владеть этим чердаком был его друг летчик А.Б. Юмашев — один из знаменитых «сталинских соколов», перелетевших через Северный полюс в Америку.
Своими откровенными воспоминаниями о Фальке делится искусствовед А. В.Щекин-Кротова — жена и спутница последних 20 лет жизни художника, самый преданный и близкий ему человек, которая прожила здесь вместе с ним до самой его смерти. Эти воспоминания были записаны в начале 1991 года, когда Ангелина Васильевна была больна и уже не вставала с постели, и стали завершением ее самоотверженного труда по бережному сохранению творческого наследия художника:
«…В новой
Вестибюль сохранил свой дореволюционный вид: справа — огромное, от пола до потолка, зеркало, слева — резная вешалка черного дерева. Широкая удобная лестница приводила к дверям квартир и освещалась днем через огромные окна из цветного стекла. На массивных дверях четвертого этажа висела картонка с надписью «Студии». Дверь вела в длинный коридор, налево шли двери в мастерские, направо — большие окна, открывавшие вид во двор, на извилистые переулки разноэтажных зданий и одноглавую церковь Ильи Обыденного с колокольней. Из-за первой двери с дощечкой, на которой значилось: «Куприн А.В.», часто доносились тягучие звуки органа. Александр Васильевич собственноручно собрал инструмент из разбитых частей. Он любил играть Баха, Бакстехуде и сам сочинял музыку в подобном стиле…
В том же коридоре жили и Рождественские: Василий Васильевич и Наталия Ивановна. Рождественский и Фальк называли друг друга на «ты», но такой нежной дружбы, как у Фалька с Куприным, у них не было. Наоборот, они часто спорили. Фальк иногда заходил к Рождественским, тот показывал ему свои натюрморты и пейзажи, которые он писал из окна…
Троицу — Фалька, Куприна, Рождественского — я окрестила «тихими бубновыми валетами». А «громкие» — это Кончаловский, Машков и Лентулов. Изредка мне приходилось бывать в гостях у Кончаловских и у Лентуловых, а после смерти Ильи Ивановича Машкова я однажды посетила его вдову, Марию Ивановну. Повела меня к ней Н.И. Рождественская, чтобы посоветоваться, как умно распоряжаться наследием. Мария Ивановна Машкова подавила меня своим умом, практичностью и… презрением ко мне. С сожалением глядя на меня, она сказала: «Что это за бубновая дама — больно хлипкая. Впрочем, Фальк много начудил в своей жизни».
Я опишу празднование одного дня рождения Петра Петровича Кончаловского. Праздник по поводу какой-то круглой даты длился три вечера. Мы с Фальком попали на третий вечер, где престижных гостей было мало. Из комитета культуры была искусствовед Соколова и кто-то из чиновников не самого высокого ранга. Из художников запомнились Иогансон и Дейнека. Меня посадили рядом с Дейнекой, он усердно подливал себе в бокал вина, а меня спрашивал: «Ваша нация водку пьет?» и презрительно хмыкал, когда я отвечала, что вообще ничего не пью…
После первых застольных тостов публика несколько разогрелась, расслабилась, Иогансон вышел из-за стола и стал смотреть книги, лежавшие на рояле. Увидев монографию о Сезанне, он торжествующе поднял ее над головой и воскликнул: «Ага, не хотите расстаться со своими кумирами — французишками!» Ольга Васильевна, жена Кончаловского, замахала руками и стала говорить: «Мы русские, мы русские, мы суриковцы!» Фальк встал и тоже вышел из-за стола. Мне показалось, что Кончаловскому это было неприятно, и тут Соколова вскочила и сказала: «Петр Петрович — великий русский художник, он давно плюнул на Сезанна, переплюнул его и забыл о всяких французах». Петр Петрович залился краской, набычился и словно не заметил протянутого ему Соколовой бокала вина. Дейнека заметил: «Сезанн в цвете кое-что понимал, а рисунка-то никакого».
«Что вы понимаете в Сезанне? — возмутился Фальк. — Вы плакатист, и больше ничего». И тут я, последняя спица в колесе этого общества, вскочила и, протянув через стол бокал с вином Петру Петровичу, сказала: «Петр Петрович, Вы замечательный художник, и Вам никого не следует оплевывать, чтобы чувствовать себя художником». Петр Петрович широко улыбнулся и протянул мне через стол свою мощную руку. Наступило общее замешательство. Кончаловский взял висевшую за его спиной гитару и запел по-испански. Больше меня к Кончаловским не приглашали. «…» Когда наш дом подвергся массовому выселению, труднее всего расстаться с мастерскими было вдовам «Бубновых валетов». Особенно долго сопротивлялась Н.И.Рождественская и вторая жена Куприна — Т.С. Анисимова. Наталия Ивановна, уже согласившись переехать в предоставленную ей квартиру, умерла — не выдержало сердце. Она долго боролась за существование наших мастерских и за то, чтобы невежественное домоуправление не осуществило дикой мечты районного начальства — придать дому, архитектурному памятнику московского модерна, шаблонный вид советского здания, сровняв фигурную крышу и сбив майолики на кирпичных стенах».