Москва в очерках 40-х годов XIX века
Шрифт:
За большим столом, посредине заведения, уставленным целою «рощею» бутылок, заседала артель портных, народа веселого и гулливого. Что это наверно были портные, Саввушка не мог ошибиться: один из них щеголял в модном сюртучке, но только без приличного нижнего платья; у другого торчало за ухом несколько шелковинок; третий отличался чересчур «галантерейным, черт возьми, обхождением»; а все вообще были такие характерники и артисты, что любой годился бы в труппу бродячих комедиантов. «Молодятинка, – думал Саввушка, – глядя на своих собратьев по иголке, – жидки больно, не то что в наше время; а удаль есть, ей-богу есть, ведут себя с поведением», – и он любопытно начал прислушиваться к их беседе.
– А что, братцы, платить ли нам за пиво? – спросил один из собутыльников, отличавшийся невообразимо косматой прической и огромными усами, которые, при малом росте его фигуры, придавали ему не очень казистый вид.
– Ай-да, черкес! Эку пулю отлил! – возразил другой, с более степенною наружностью, – небось, Михал Михалыч не промах, сам с забористым перцем; у него и последний сюртук оставишь за бутылку; а не то бутарей {86} позовет на расправу.
– Зачем бутарей? Он еще свою четверть поставит, только лишь, батюшка, ступай себе с богом, не заводи ссоры, – продолжал черкес с уверенностью.
– Полно морозить, ахинею с маслом несешь, – заметили несколько голосов.
– А вот увидите. Будь пока по-вашему. Хватнем-ка ради скуки: «Полно нам, ребята, чужо пиво пити». Ты, Башкин, запевай, а я буду держать втору. Ну дружно!
Громко раздалась веселая песня и покрыла собою общую разноголосицу. Под конец ее черкес куда-то ускользнул, но скоро воротился на прежнее место.
– Теперь надо горло промочить. Ну-ка, по стаканчику! – молвил он, принимаясь за объемистую бутыль.
Собеседники выпили и не поморщились; но сам разливатель едва поднес стакан ко рту, и в тот же миг плюнул с отвращением и громко крикнул: «Эй, буфетчик Михал Михалыч, пожалуй-ка сюда!»
Вместо буфетчика на зов явился одни из служителей, и черкес накинулся на него: «Нетто ты можешь подавать такое пиво? А? Нешто так водится? А? – твердил он ему, показывая стакан, – разве приказано вам морить людей? Разве пойдет это кому в душу? А? Да от этого и ноги протянешь кверху. Ах вы мошенники! живых людей морить хотите!»
Оторопелый парень только и повторял в свое оправдание: «Помилуйте, почтеннейший! У нас пиво хорошее…» Но черкес горячился более и более, так что соседние с портными посетители обступили их.
На крупный разговор подбежал и сам хозяин.
– Что за шум, а драки нет? – спросил он.
Черкес выразительно поднес стакан к его лицу. Буфетчик взглянул и, о ужас, увидел, что в драгоценном напитке плавали кое-какие запечные насекомые.
– Солонину из них, что ли, солить? – продолжал портной, – разве этаким товаром вы торгуете?
– Это по ошибке, недосмотрение разливщика, – произнес буфетчик в смущении, – у нас пиво первый сорт. Как перед богом, по ошибке; ввалились как-нибудь сами, без позволения.
– А холера по ошибке бывает? А? А человек по ошибке умирает, по ошибке душу сквернит. А? Нет, Михал Михалыч, у добрых людей так не водится. Гляди-ка – в бутылке-то этого товару не оберешься. Спасибо! Ну если кто из нас, не здесь будь сказано, захворает. Кто тогда в ответе, кого потянут? Ведь тебя, голова ты с мозгом! Что, Михал Михалыч? Ведь здесь свидетели есть; никто душой своей не покривит.
– Помилуйте господа, – смиренно заметил буфетчик, – пиво можно перемени {87} . Это будет моя-с, во уважение вашей милости. А насчет такой оказии не беспокойтесь, уж сделайте милость, оставьте эту канитель! Бросьте, да и вся недолга.
Но черкес очень основательно доказывал, что это дело не плевое, не шуточное, и пахнет не одной четвертью; что если повести его как следует, так, пожалуй, и двух ведер мало; известно, привязка будет; то, се, пятое, десятое, а карману все изъян да изъян; а слава-то какая про лавочку пойдет…
– Да уж извольте, все угощение мое, копейки с вас не возьму, – сказал, наконец, буфетчик, побежденный юридическими доводами черкеса, которым поддакивали прочие портные, – только бросьте эту пасквиль. Я всегда с истинным моим уважением к вам, всякое снисхождение делаю… так уж, пожалуйста!
После нескольких возражений и переговоров мировая была заключена с помощью новой четверти – и, разглаживая свои усищи, черкес победоносно спросил у артели:
– Что, ребята?
– Любим мы тебя сердечно,
Будь начальником нам вечно!
–
затянул вместо ответа один из портных, и артель хором подхватила общее выражение благодарности к ловкому штукарю.
Спустя несколько минут, когда мировая четверть была осушена, черкес опять повел речь:
– Слушайте, ребята: атаман говорит. Знаете, какой я человек: на плута сам прожженный плут, десятерых проведу; на доброго человека – совесть есть. Что ж, нечего сказать: Михалом Михалычем мы довольны завсегда: и на похмелье даст, и грамоте учиться какую хошь вещь возьмет. Слушайте: отшутил я шутку – и баста! Прусаков поймал я здесь, за печкою – там их тьма тьмущая. За пиво мы расплатимся по чести. Сегодня покутим, тринкен бир и шнапс; завтра Севрюга заложит пальто на похмелье, а потом марш в Марьину рощу. Прости, Москва, приют родимый! Прочь, народ! Раздайся, расступись: портные гуляют?! Михал Михалыч, пожалуй-ка сюда!
И Черкес добросовестно объяснил свою проделку буфетчику, который, поглаживая бороду и посмеиваясь, намотал себе на память, что в другой раз на подобную штуку его уже не подденут.
«Славно сыграно», – подумал Саввушка, весело потирая руки, и спросил себе другую бутылку.
Между тем портные продолжали отличаться. Не довольствуясь вокальною музыкою, они устроили инструментальную, причем блистательно выказалась их изобретательность. Черкес ухитрился посредством двух чубуков подражать звукам скрипки, Башкин высвистывал губами вместо флейты; Севрюга начал выводить диковинные тоны, ударяя ножом по пустой бутылке; поднос заменил бубен; один искусник затрубил в кулак, другой забарабанил по столу – и импровизированный оркестр, на диво всем, заиграл польку триблина (tremblante) и выделывал такие тоны, что у одного посетителя зачесались ноги и он пустился в пляс.