Москва в очерках 40-х годов XIX века
Шрифт:
– Да ты что за Филипп с боку прилип, всякому проповеди читаешь? Мне-то что за тоска слушать твою философию? Ты иди к нему, так он тебя шампанским – чем ворота запирают – угостит. А мне поднеси-ка стаканчик пивца и будешь сват, новая родня!
– Изволь, брат, пей, сколько хочешь. Только, пожалуйста, поговори своему хозяину об этом деле, насчет Саши-то. Она, мол, сиротинка безродная, ни отца, ни матери нет у нее; некому поставить ее на ум-разум; не доводите, мол, ее до погибели, отпустите в заблаговременье к старику – хоть дядей назови меня; он, мол, любит ее пуще родной дочери, а вам, мол, всякое уважение будет оказывать: случись какая надобность, сшить даром сошью, ей-богу сошью, закабалю ему себя… Поговори, голубчик: тебе угощение будет; что хочешь, поставлю, только лишь выручи мне дочку!..
– Чудак ты, право, какой! С какой же стати буду я говорить. Ведь она без малого сорок рублей должна!
– Это за что ж?
– Известно, забрала на книжку; только как поступила, вспрыски всем нам сделала, важные вспрыски; потом костюм себе захотела сшить – вот что на ней. Насчет этого, то есть долгу-то, будь спокоен; наш хозяин копейки лишней не припишет.
– Да будет тебе, Петруша, толковать с дядей, – смеясь заметила Саша, – что он мне за дядя, зачем я пойду к нему? Теперь мне и здесь хорошо, а через год, как буду богата, тогда и с органом перестану ходить.
– Саша, милочка, ангельская душка! – чуть не плача, заговорил Саввушка, – пожалей хоть меня-то! вспомни, как умирала твоя маменька – царство ей небесное! – вспомни, что она тебе наказывала, как велела себя вести, кому препоручила тебя, крошку… Сберегла ли ты ее благословение, призывала ли на молитве божью матерь… Сашенька, ангелок ты мой! Я на колени стану перед тобою, ручки твои расцелую, ножки слезами оболью… Сними с меня тяжкий грех, пойдем отсюда… Салопчик тебе, какой хочешь куплю… Сашуточка! маменьку-то свою пожалей: плачет она теперь, тяжко ее душе, ноет ее сердечко и в могиле…
Грустное чувство мелькнуло на лице Саши при имени матери, слезинка блеснула в глазах, потупила она головку, задумалась; и под влиянием первого порыва, казалось, готова была броситься к Саввушке… Но вдруг одни гость повелительно крикнул: «Эй, шарманка, сюда!» – и, повинуясь привычке, Саша побежала на зов.
Саввушка остался один, с невысохшими глазами, с тяжелым гнетом на сердце и еще более тяжелыми раздумьями. Понимал он, что в чистую душу его любимицы запало уже довольно злых семян, что нелегко будет вырвать эти семена и навести ее опять на прямой путь; а не сойди она с этой дороги – два шага до пропасти, которой и не заметить ей, когда глаза затуманит блеск золота. Но ему ли взяться за ее обращение, и чем он начнет это обращение, где возьмет сил для борьбы и уменья выдержать ее?.. А просьбы умирающей матери, которые, кажется, и теперь еще звучат в ушах; а обещания, что дал он ей; а собственная любовь к несчастной малютке, соединенная с воспоминанием о своей родной дочери; а добрые люди; а бог… Разве мало этого?.. Попытайся, Саввушка!
Скоро подошли к нему шарманщик и Саша, собиравшиеся уже в путь.
– Ну, купец, – сказал шарманщик, – пора нам и ко дворам. Пожалуй-ка за песни хоть пятачок.
– Прощай, дядя, – промолвила Саша, – давай я тебя поцелую. Может, не скоро увидимся. А через год приходи ко мне в гости; увидишь, как я сдержу свое слово…
И она несколько раз поцеловала былого товарища в своих детских играх, который, молча, смотрел на нее во все глаза, и только, когда она пошла к дверям, мог промолвить едва слышно: «Сашенька, пожалей меня! вспомни свою матушку родную…» А потом закрыл лицо руками, заплакал как ребенок, да и просидел в таком положении верно немало времени, потому что, когда облегчилась тоска сердца слезами и утомленные глаза потребовали освежения, в лавочке уже не было почти никого… Лишь только двое русаков скромно допивали остатки своего пиршества; служители дремали; нагорелые свечки на столах едва освещали на аршин от себя; тишина настала такая, что слышно было, как буфетчик, постукивая на счетах, гремя деньгами, выкладывал приход с расходом, – а маятник мерными шагами маршировал из стороны в сторону… Пришла заведению пора и запираться. Саввушку потревожили.
– Захмелел, верно, старина? – сказал ему буфетчик, окончив счеты.
Саввушка очнулся, протер глаза и спросил:
– А где тот… как бишь его… шарманщик-то?
– Все давным-давно ушли. Пора и тебе. Ступай-ка с богом, а назавтра приходи опохмеляться. Ну вставай же. Эк как раскис! Приподнять, что ли?
– Нет, я так, – отвечал Саввушка, расплатился и побрел…
– Известно, так, – ворчал буфетчик по уходе его. – Вишь, мудреная штука-то какая этот хмель: у иного дерет голову, в задор лезет, а другого делает смирнее барана; слезьми разливается… Ох, господи, господи!.. Запирайте, ребята!
Всю ночь Саввушка почти не сводил глаз. Не хмель бродил у него в голове, а думы, одна другой беспокойнее. Едва забывался он сном, как чудилось ему, что растворяется дверь и Саша зовет его к больной матери. «Не покинь моей сиротки!» – говорит ему умирающая слабым голосом. – «Не покину, видит бог, не покину», – отвечал Саввушка в полузабытьи и пробуждался, и чувствовал, что дрожь пробегает по всем по нем, а горячая слеза катится но щеке… Неотступные видения живо возобновляли в его памяти все случившееся за пять лет тому и заставляли сердце искать успокоения в молитве, потому что ум не придумывал ничего…
Рассвет застал Саввушку одетым и готовым идти. «Сорок рублей, – рассчитывал бедный портной, – а у меня сколько всей казны? И четырех рублей не наберется… Если б не пьянствовал вчера, было бы шесть, да все мало, все не хватает еще много… Продать нечего, заложить и подавно… Хоть бы чужое платье случилось какое-нибудь, рискнул бы. Да и будь деньги, что я с ними сделаю? Приду к хозяину. – «Что тебе?» – спросит. Вот так и так: явите, сударь вы мой, божескую милость. – «Да ты что за зверь, с какой стати суешься, где тебя не спрашивают? Опекун, что ли, ты иль родня какая; так покажи мне закон. Я с теткой имел дело. Девочка живет у нас не беспашпортная». Что я отвечу ему на это. Сжальтесь, скажу, над сиротой; покойная мать ее почти погибла от того, что несла такую же участь, на своей воле жила… Ну а он? – «Дурак ты, – скажет, – братец; как поведешь себя, такое и счастье себе найдешь. Девчонка в четырнадцать лет получает по семи рублей на месяц, где, в каком мастерстве, выработает она больше? Ведь у нас не воду возит она, работа не трудная. В портнихи, что ли, отдашь ее али в цветочницы; и там избалуется, коли захочет; всякие бывают, во всяком чину…» – Да девчонка, мол, смотрит очень востро. – «Нам, скажет, таких и надобно. Вот тебе бог, а вон двери». – И пойдешь как несолоно хлебал… Да положим, что и согласится хозяин, так согласится ли она? Куда я ее дену? Ведь игрушками не займешь ее, за книжку не засадишь. Глаза да глаза надо смотреть за ней. Так-то и выходит, что, куда ни кинь, все клин… Вот где скончалась покойница и сдала мне на руки Сашу – царство ей небесное! – и Саввушка набожно перекрестился, проходя мимо светелки, где жил когда-то золотарь. – Помолись за меня, помоги мне выручить твое детище, тронь ее сердце непокорное, наставь на разум, да и благослови ее жить так, чтобы радовались на нее ангелы, и душе твоей была отрада!..
Последние мысли успокоили Саввушку, и он пошел почти с уверенностью в успехе своего предприятия – прямо в «Старую избу». Но не похмелье звало его туда… Несмотря на раннее утро приют веселья был уже отперт, но посетителей еще не являлось никого. Саввушку приветствовали как починного покупателя.
– Бутылочку, что ли? – спросил его служитель.
– Нет, брат, – отвечал Саввушка, – я выпью после. А скажи, сделай милость, дружище, знаешь ты шарманщика, что играл здесь вчера вечером?
– Как не знать. Он бывает у нас почти каждый день. Вы, кажется, повздорили с ним маленько?
– Нет, зачем вздорить; так был разговор. Ведь он, я слышал, у Ильи Исаева живет?
– Ну, да. Отсюда недалеко – в Безыменном переулке.
– А что, приятель, хороший человек этот Илья Исаев?
– Да такой хороший, что лучше требовать нельзя. Перец горошчатый. Пять раз смеряет, один отрежет. С походцем, что называется, пальца ему в рот не клади – разом откусит. Образина-то какая! Настоящая пряничная форма. Даст шкалик на похмелье, а запишет косушку…