Мост через время
Шрифт:
– Странно, – сказал тогда Ключенкову Роберт Людовигович. – Я ведь с Савинковым, как сейчас его вижу, там познакомился, в Генуе…
Кому верить? Думаю, что в подобных случаях верить надо Бартини: не раз его память успешно спорила с письменными источниками. Так, по его рассказам, он еще гимназистом побывал в Фиуме [1] на показательных полетах известного русского летчика Славороссова на аэроплане «Блерио», тогда и «заболел» авиацией. Известного? В литературе я при жизни Бартини никаких упоминаний об этом летчике найти не смог, а потом все же оказалось – был такой летчик, Харитон Никанорович Славороссов! Летал на «Блерио» перед публикой в Фиуме в 1912 году, и многие авиаторы хорошо его знали, в том
1
Фиуме (впоследствии переименован в Риеку) до окончания первой мировой войны принадлежал Австро-Венгрии, был центром провинции. После войны передан Италии. После второй мировой войны отошел к Югославии.
Но и сведения, полученные прямо от Бартини, тоже со временем основательно уточнялись. В первые годы нашего знакомства он, вспоминая своих родителей, говорил: «мама Паола», – а в неоконченной автобиографической повести «Цепь» пишет, что это была его мачеха. Бесконечно дорогой ему человек, но все же – мачеха. А маму свою он не помнил, даже имени ее не знал: имя от него скрыли. Впрочем, и в «Цепи», по его словам, он привел о себе только часть правды.
Эта часть, если ее дополнить не вошедшими в повесть устными рассказами Роберта Людовиговича и освободить от необязательных подробностей, получается такой. В 1900 году жена вице-губернатора провинции Фиуме барона Лодовико Орос ди Бартини, одного из богатейших и знатнейших людей Австро-Венгерской империи, решила взять на воспитание трехлетнего Роберто, приемного сына своего садовника.
Супругов ди Бартини связывали взаимная преданность, старинная дружба их родов, общее детство. Но они не любили друг друга. И за это, в чем была убеждена глубоко религиозная донна Паола, их покарало небо – бездетностью. Искупить свою вину они могли, только дав счастье чужому ребенку.
Вероятно, это решение тоскующей донны подкрепилось еще и тем, что малыш был уж очень хорош, судя по его, правда, чуть более позднему портрету. Улыбчивый,
1
ясноглазый, с нежной круглой мордашкой. Целыми днями он самозабвенно, никому не докучая, играл в саду, строил там замки и крепости, катался верхом на сумрачной Алисе, черном ньюфаундленде, и удивительная покорность ему бессловесной твари тоже была признана неким знаком… Словом, все складывалось прекрасно, если бы не упрямство садовника. Просьбу хозяев отдать им Роберто он категорически отверг, почему – не сказал. На содержание мальчика и, по-видимому, еще за молчание он ежемесячно получал откуда-то деньги с посыльным, что свидетельствовало о богатстве плативших или об их желании остаться в тени. Почта не приняла бы перевод от инкогнито.
Тогда вице-губернаторша поручила частному детективу найти этих людей, чтобы попробовать договориться о Роберто непосредственно с ними.
И детектив поручение выполнил. Однако прежде чем доложить о результатах своих трудов, он попросил ее превосходительство собраться с силами.
Дальше идет совсем уже мелодрама. Изложим ее коротко.
…Ребенок, понятно, внебрачный. Его мать, сирота, жила у родственников, не очень состоятельных, но заносчивых мадьярских дворян, гордых своим происхождением чуть ли не от Карла Анжуйского. Грех семнадцатилетней племянницы обнаружился, и разгневанные опекуны увезли ее на север, в Мишкольц, где до разрешения от бремени держали взаперти, чтобы скрыть позор. При родах она впала в беспамятство, а когда очнулась и окрепла, ей сказали, что мальчик умер. В действительности же его тайком отдали в крестьянскую семью.
Молодая женщина не поверила опекунам. Через полгода она нашла сына и уехала с ним к его отцу. Но в родном городе узнала, что ее возлюбленный под давлением семейных обстоятельств женился.
В Мишкольц она вернулась ночью, никого о своем возвращении не предупредив. Ее не ждали, не встречали, на это обратил внимание кучер почтовой кареты. Как установило следствие, до утра она ходила по улицам. И на рассвете, положив спящего Роберто на крыльцо дома опекунов, утопилась.
Мальчика снова отдали тем же крестьянам. А далее судьбе было угодно, чтобы они перебрались в Фиуме, где глава этой семьи стал садовником в резиденции вице-губернатора…
Дойдя до этого места, детектив, с разрешения донны, достал папиросу, но сломал последнюю спичку. Позвонили, и горничная принесла новую коробку. Закурив, он вдруг принялся рассматривать бронзовое основание настольной лампы, затем инкрустацию стола… Пришлось ему напомнить, что рассказ еще не кончен.
– Совершенно справедливо, не кончен… Но дальнейшее еще тяжелее, поверьте! Поэтому не оставить ли нам все, как оно есть? Советую… О, хорошо, хорошо, повинуюсь! Видите ли.,, отец мальчика – барон Лодовико.
Прошу читателей, закономерно ищущих в подобных повествованиях – об ученых, конструкторах – прежде всего сути дела, рассказа об открытиях и изобретениях, не пропускать эти стороны биографии Бартини. Что было, то было, да и от существа дела они не так уж далеки. Недаром Роберт Людовигович и в своей повести, и в разговорах, казалось, ничем не связанных с теми давними событиями, постоянно обращался к этой теме. А в письме, которое он назвал «Моя воля», найденном при разборе его домашнего архива в Москве, просил: «Собрать сведения о всей моей жизни. Извлеките из нее урок…»
Сведения о его жизни в Фиуме, о тамошнем его окружении многое позволяют прояснить. Понятнее становится чрезвычайная, горькая привязанность вице-губернатора к сыну, «своенравие» Роберто, едва ли возможное при иных, средненормальных отношениях в семье, его невероятная по привычным для нас меркам, уникальная и потому полезная для изучения история.
Авиаконструктор Сергей Владимирович Ильюшин, заспорив однажды с дипломниками академии имени Жуковского (Ильюшин был человек властный, резкий, по моим наблюдениям, терпеть не мог, когда с ним спорили, но уж коли приходилось, предпочитал неробких противников), предложил им, таким отчаянно смелым, несколько отвлеченный вопрос: что нужно – какие субъективные качества конструктора – для появления идеи замечательной машины?
– Знания нужны. Так, принято. Личный опыт. Пожалуй… Хотя самые опытные люди – старики, а конструктор, раз уж ему это суждено, должен выходить в главные годам к тридцати, от силы к сорока. Ну ладно, опыт все же принимаем… Еще что? Ага, интуиция. Умение подбирать помощников. Настойчивость, упорство… Упрямство? Н-да… Ишь вы какие!.. Только ведь все это нужно и хорошему директору, и ученому, и артисту… Еще?
Других соображений не нашлось, да и эти, в общем-то, были неоригинальны. Ильюшин тоже не стал больше никому ничего «растолковывать», зато добавил желающим материал для размышлений – до следующей встречи.
Возьмем, сказал он, крыло самолёта, рассчитанного на скорость 400-500 километров в час. В принципе теория такого крыла была создана уже в начале 20-х годов, ничего ошеломительно нового здесь ожидать не приходилось. В России ее успешно разрабатывал Н.Е. Жуковский, затем до полной ясности, до инженерных методик довели С.А. Чаплыгин, профессор А.П. Котельников, в Германии – известный аэродинамик Треффтц и другие. А самолёты с такими скоростями появились только около середины 30-х годов, и то на первый взгляд неожиданно. Точно так же не могли быть совершенными загадками для западных конструкторов и ученых основные идеи, использованные в 1941-1945 годах в наших танках, артиллерийских и ракетных системах. Например, Т-34, признанный лучшим из всех танков, участвовавших во второй мировой войне, был особенно «живуч», малоуязвим в боях потому, что его двигатель работал на тяжелом топливе, поджечь которое снарядом, тем более осколком, попавшим в бак, труднее, чем легко испаряющийся, легковоспламеняемый бензин. Ничего таинственного в этом моторе нет, и изобрел его немец Дизель давным-давно, так что уж кто, как не его соотечественники, должны были этот мотор применить! Немецкая наука, техника, военное искусство немцев, а также их разведка всегда считались первоклассными, и во многом заслуженно.