Мост
Шрифт:
«Ревик, — говорит она. — Всё хорошо».
«Нет, — он качает головой. — Всё не хорошо, Элли».
«Тебе не нужна она…» — начинает она.
«Что?»
«…Тебе не нужна я», — поясняет она.
Он смотрит на неё, не ощущая ничего, кроме боли, резкого желания, чтобы остальные ушли, убрались отсюда нахер и оставили его наедине с женой. Он осознает, что всё ещё
«Пообещай мне, Элли. Пообещай, что ты больше меня не бросишь».
Его жена смеётся. Когда она делает это, боль в его животе и свете усиливается.
Она ласкает его пальцы, и боль становится невыносимой.
Он теряет ту выдержку, что у него имелась. Склонившись над ней, он игнорирует остальных и целует её в губы, поначалу несильно, скользя губами по её рту, лаская её лицо. Он ощущает там собственничество, почти предупреждение, может, страх, может, сомнение.
Он предупреждает её… о чём? Никогда больше не получать травму? Никогда не делать ему больно?
Никогда не оставлять его.
Никогда не терять тот свет в её глазах — по крайней мере, так, чтобы он мог его видеть.
Когда он целует её во второй раз, её губы смягчаются, словно она его услышала. Он целует её крепче, не сумев сдержаться, когда она отвечает на поцелуй. Он ощущает её руки в своих волосах и на плечах, её пальцы впиваются в мышцы и кожу.
Он пытается поначалу быть нежным, сдержанным, осознаёт, что она слаба, что она не ела, слишком долго лежала там, но забывает обо всём, когда она углубляет поцелуй, и её горячий язык проникает в его рот. Она плавится под ним всем телом, притягивает, дразнит.
Он стонет, сходя с ума, когда её ладонь медленно опускается по его телу. Теперь она массирует его пальцами, притягивает его, дёргает его свет…
Не успев осознать, что сдвинулся с места, он уже наполовину лежит на ней, повалившись на узкую кровать, прижав её запястья к мягкому матрасу, впиваясь ртом в её губы и стараясь не кусать её, пока покрывает поцелуями её шею. Их губы вновь встречаются, и в этот раз поцелуй длится дольше.
И опять он старается не навредить ей, не даёт себе разорвать её рубашку голыми руками. Она высвобождает запястья из его хватки, и он вновь ощущает на себе её ладони — в этот раз они открыто изучают его тело, её язык следует за пальцами, и он издаёт громкий, низкий стон, слишком сильно стискивая её руками.
Он не остановится. Не сможет. Он не попытается это остановить.
Он не может даже притвориться, что хочет это остановить.
«Наше дитя, Элли, — говорит он ей, тяжело дыша. — Мы должны найти её. Мы должны…»
«Я знаю, — говорит она, успокаивая его. — Я знаю, Ревик. Всё хорошо…»
«Джон прав. Наше время на исходе».
«Я знаю. Всё хорошо, детка… всё хорошо. Я знаю, где она».
Остальные исчезают на фоне, пропадают из его света, и он это едва замечает. Он забывает о них ещё до того, как они ушли. Он даже не утруждается посмотреть, прислушаться к щелчку замка, когда дверь закрывается. Он наедине с ней, и это всё, что имеет значение.
Он хочет попросить её о сексе. Он хочет спросить, хочет ли она его, любит ли она его… что он может сделать с её телом. Он хочет знать, как сильно она по нему скучала.
Он хочет выведать это у неё, добиться, чтобы она говорила с ним, пока он её трахает; говорила, как сильно она по нему скучала, и в чём это проявлялось. Он хочет обещаний. Он хочет извинений, бл*дь. Он хочет ощутить её руки на каждом сантиметре своего тела. Он хочет, чтобы она понимала, что она сделала с ним, опять оставив его, без предупреждения, безо всякой возможности подготовиться.
Он хочет попросить её открыть свой свет ещё сильнее, взять его в рот. Он хочет спросить, можно ли ему привязать её к кровати, использовать телекинез.
Он хочет извиниться. Он хочет знать, прощает ли она его.
Он хочет знать, может ли он запереть её здесь, удерживать с собой несколько недель, кормить её, трахать когда ему вздумается, дразнить её… позволит ли она ему командовать ей по-настоящему, как они обсуждали до всего этого происшествия. Он хочет знать, хочет ли она сделать это грубо, или же ему можно действовать медленно, используя свой свет и тело, пока она не начнёт умолять.
У него много, слишком много вопросов.
Он вспоминает про ребёнка, и чувство вины сковывает его.
Боги. Что он делает? Они должны найти ребёнка.
Касс похитила её.
Касс и Тень — они похитили его ребёнка.
Он старается контролировать свой свет, свой разум, расставить приоритеты, но подняв голову, он осознает, что смотрит в другие глаза.
Он смотрит на другое лицо.
На мгновение он потерян. До невозможности потерян.
Сорван со своего якоря.
То отупляющее облегчение, которое он ощущал, та осторожная радость, которая окутала его каким-то неверием надежды и любви… всё это без предупреждения оборачивается против него.
Это превращается в нечто, совершенно лишённое света. Это темнеет, затем закручивается, тянется к его сломленной части, к чему-то повреждённому, к той больной, сбивающей с толку волне, которая живёт в нём так глубоко, что он не прикасался к этим местам с самого детства.
Такое чувство, будто кто-то взял садовый совочек и вырезал сердце из его груди.
Он смотрит на лицо, которое не принадлежит его жене.
Он смотрит на него, понимает, что это значит, осознает, что его обманули, что они играли с ним, морочили ему голову. Смеялись над ним. Смеялись над тем, какая лёгкая из него получилась мишень, даже после стольких лет, даже после всего, что они уже забрали у него.
Кофейно-карие глаза весело смотрят на него с более овального и бледного лица. Губы меньше, чем у его жены. По подушке вместо тёмно-каштановых локонов Элли разметались чёрные прямые волосы, и ярко-красные кончики пылают как огонь, резко выделяясь на фоне белых простыней и чёрных стен. Касс широко улыбается ему, всё ещё держа руку на его члене, и на мгновение он не отстраняется.
Он даже теперь может лишь смотреть и желать, чтобы это была Элли, его жена.
«Я же говорила тебе, — мягко журит она, изображая обиженное лицо. — Она не нужна тебе, любовничек».