Мост
Шрифт:
Конечно, пошел бы Тражук к Мурзабаю, если б не его дочка. Он давно уже написал о своих делах другу детства Румашу, просил у него совета. Ждал, думал, сомневался: «А не забыл ли он меня? Новые теперь у пего друзья в Базарной Ивановке. Ни разу не приезжал в родные места. Видно, не скучает по Чулзирме».
Но Румаш отозвался.
«И мы живем теперь без отца, — писал он. — В прошлом году угнали его на фронт. Семья у нас большая, я тоже не доучился. Хочешь, приезжай, я тебя тут пристрою…»
Где уж ему в Базарную Ивановку, в такую даль? Мать одну с бабушкой нельзя оставить. Но письмо поддержало дух
8
Мать Румаша умерла, когда ему исполнилось восемь лет. Живой, смышленый, смелый мальчик радовал отца. Трезвый Захар детей своих не замечал. Если кто начинал ему сочувствовать или хвалить Румаша, Захар отмалчивался. Зато во хмелю он сам заводил разговор:
— Я не уважаю свою породу. У Тайманов — рыбья, холодная кровь, робкая душа. А Румаш у меня молодец, он уродился в свою гордую и грозную бабу Круни. Попомните мое слово, он будет большим человеком.
Чем дальше, тем больше озоровал Румаш. Захар сокрушался:
— И в кого ты уродился, шалопут!
— В бабушку я уродился, атте, — однажды выпалил Румаш, запомнивший слова подвыпившего отца, — в гордую и грозную бабу Круни. Большим человеком буду, попомни мое слово.
— Хорошо, коли в бабушку, — согласился отец, справившийся с удивлением. — А если в Теменя кукку?
— На Теве кукку я не похож. Смотри, разве я сутулый? И плеваться, как верблюд, я тоже никогда не буду, — возразил мальчик.
Под старость несуразно длинный Темень, которого Захар ненавидел и избегал с детства, сгорбился. Румаш нашел в дяде сходство с верблюдом и стал называть его «Теве кукка». Отец притворно журил мальчика.
— Ай-яй-яй! Смотри у меня, чтоб я этого больше не слышал, — говорил он, а отвернувшись, усмехался в бороду: «Верно подметил, шельмец». Захар беспокоился: «А ну как вырастет сын бездельником? Легкомысленный сын, какой-то хи-хи да ха-ха. Куда ему до бабушки. На деле-то маммэ [11] может оказаться».
11
Маммэ — слякоть, кисель, размазня.
Но вскоре убедился Захар, что сын его вовсе не маммэ. Было это перед самой войной. Румаш вечером помогал отцу: резал кожу на ремни, пропитывал дегтем готовую сбрую. Отец собирал хомут. Взглянув на случайно испорченную сыном кожу, Захар огрел Румаша хомутом по голове. Румаш минуту постоял, молча оделся и вышел, тихо прикрыв за собой дверь.
— И не больно ведь попало. Хомутина — она мягкая, не то что клешня хомутная, — смущенно бормотал Захар, поджидая сына.
Румаш пришел домой около полуночи.
— Ладно уж, — миролюбиво встретил его отец. — С кем не бывает?
Румаш молчал. Захар поерзал на месте.
— Вижу, правда в бабушку уродился ты, в гордую бабу Круни.
— Ты о чем, атте? — притворился непонимающим Румаш.
— Да вот ушел ты. Обиделся…
«Нет, не в бабушку ты. Свой, видать, у тебя характер. Бабушка обиду забывала через пять минут, а ты целых четыре часа сердился».
Захар твердо решил больше не подымать на сына руку.
…В Базарной Ивановке все было не так,
Румаш в Ивановке все воспринимал как диво. Сразу за домом рос крупный кустарник — черемушник и калина. В ста шагах от огородов петляла речка Тригенник, бегущая в родную Ольховку. Улица, на которой поселилась семья Захара, поразила Румаша своей длиной. В сухую погоду никто не ходил по ней, кроме босоногих малышей, загребавших ногами горячий песок. Пешеходы обычно брели в другой, Базарный конец вдоль нижнего порядка по тропинке, вьющейся в густой, высокой траве. Речка, кое-где подступала к самой тропинке, приглашая окунуться. А как пройдешь по жаре без того, чтобы не охладиться в воде!
Румаш, побывав впервые на Базарном конце, спросил отца:
— Базарный конец — это село или город?
Отец спросил в свою очередь:
— А откуда ты знаешь — какой город? Ты же никогда там не был.
— А ты говорил, что там дома кирпичные и двухэтажные, а если деревянные, то крашеные и не бревенчатые. А еще, что в городе много лавок. И в Базарном конце много.
— Верно, там четыре магазина и шестнадцать лавок. Да еще в дни ярмарки открываются разные ларьки и палатки. На то она и Базарная Ивановка.
— Но ведь и в Кузьминовке базар есть. Там один магазин и три лавки. Почему им, кузьминовским, хватает, а ивановским не хватает? — приставал Румаш.
Захар когда-то и сам удивлялся Базарной Ивановке. Село большое, но пять дней в неделю торговцы только грызут семечки, сидя или стоя у дверей своих заведений. Но дождавшись базарных дней, Захар понял: ивановский базар — это десять кузьминовских ярмарок. Приезжали сюда за пятьдесят — шестьдесят верст. До губернского города было около четырехсот. До ближайшей железнодорожной станции Сороки — сто с гаком. Вот почему в Базарную Ивановку съезжались крестьяне за покупками, кустари, чтобы сбыть изделия, лавочники из других деревень за товаром…
Выслушав рассказ отца, Румаш спросил:
— А еще есть такие села, кроме Ивановки?
Захар, подумав, ответил:
— Да, в Оренбургской губернии есть. Шарлык, Богдановка… Но там базары поменьше, да и купцы оттуда ездят сюда за товаром.
— А где берут товар наши купцы?
— А ездят в Сороку.
— А почему не в Оренбург?
— Далеко — товар обойдется дороже. Но иногда видят выгоду, ездят и в Оренбург и в Самару.
Зимой в Ивановке что ни день, то масленица. Богатые купцы и другие именитые люди села ежедневно под вечер устраивают катанье. Рысаки да тройки, саночки с высокими спинками, ковры, медвежьи шкуры, волчьи тулупы, расписные дуги, сверкающая серебром, звенящая малиновым звоном сбруя… Одно загляденье! Улица широкая, есть где разъехаться встречным санкам, длинная — есть где разбежаться лихим тройкам. Чудесное зрелище. Ребятишки сгрудились у самой дороги, за ними, ближе к домам, стоят парни, а у самых ворот — бородатые мужики. Правда, не все любуются мелькающими расписными санками, иные просто ждут конца катания. Тогда пробьет час кулачного боя.