Мост
Шрифт:
Так было. Но в этом году керосиновую лампу снова сменила древняя лучина: керосин подорожал, а потом и вовсе его не привозили. Давно отвыкшие от лучины бабы не стали работать при неровном чадящем свете. Но девушки не сдались. Они и прежде прибегали к лучине, когда непоседливые парни нечаянно роняли на пол хрупкую стеклянную лампу.
Любители сказок собирались, как и прежде, в Малдыгасе, но кое-что изменилось. Мужики решили, что не стоит зажигать лучину, дыма хватало и от самосада, а слово-то слышно и в темноте. Но без света люди осмелели: все чаще и чаще стали
Старики удивлялись смелости и словоохотливости молчаливых и скромных в прошлом молодых односельчан. Отголоски бурных событий все больше проникали в глухие чувашские деревни, пробуждали у народа интерес к повой жизни. Впрочем, о том, что дело идет к большим переменам, прямого разговора в деревне не было.
По вот и в Чулзирме и в Сухоречке появились солдаты, которые называли себя большевиками. В Чулзирме сразу двое: Вись-Ягур и Летчик-Кирюк, в Сухоречке только один: Николай Радаев. На поверку оказалось, что в Сухоречке — один, да настоящий, а здесь — оба липовые.
Летчик-Кирюк, чуваш из Самлеи, приехал в гости к тетке и осел в Чулзирме. Он не знал, что чулзирминские девушки прозвали его «Летчиком», и именовал себя матросом. Да и носил он черную бескозырку с длинными лентами, черный бушлат со светлыми пуговицами, длиннющие клеши. Штанины, сильно расширявшиеся книзу, так, что напоминали юбку, вызывали насмешки чулзирминских девушек. Они же разузнали, что Летчик женат, но бросил жену и ребенка еще до войны — подался в город. Как проникло в глухую чувашскую деревню слово «летчик»? Никто не знал. Возможно, сам Кирюк нечаянно и подсказал его.
Форсистый Кирюк и большевиком-то назвался, чтоб удивить мужиков и покорить девчат. Но, заметив косые взгляды бородачей, пустил слух, что был большевиком, а теперь перешел в меньшевики. Чулзирминцы недоумевали: «Что бы это все значило? Про большевиков говорят, что они немецкие шпионы, а эти чьи же? Должно, хранцузские аль аглицкие»; другие, что поумнее, решили, что Кирюк — просто болтун.
Деда Ермишкэ эти вопросы не задевали. Он решил, что бывалый человек может знать, когда вернутся с фронта его сыновья. Он установил какое-то дальнее родство и позвал Кирюка к себе домой.
Увидев невесток Элим-Челима, Летчик растаял: молодые, красивые, веселые солдатки. Праски назвалась самлейской и сказала, что помнит Кирюка. Летчик, улучив момент, шепнул землячке, что не только помнит ее, но и любит.
Старик, высекая огонь, бормотал:
— Вот так, дорогой мой солдатик, я тебе довожусь уккой.
Кирюка устраивало такое неопределенное родство, он не спускал пламенных глаз с Праски и вызвал-таки ответный огонь, вспыхнувший гораздо раньше,
Задымив трубкой, старик засыпал Летчика-матроса вопросами: когда кончится война, когда его сыновья вернутся. Кирюк, не задумываясь, сочинял ответы, по добрый старик не чуял вранья и слушал развесив уши.
Старшая сноха пекла блины, младшая села за стол рядом с гостем. Речь Летчика стала совсем бестолковой… Он молол о непобедимом русском флоте, о царе, сбежавшем на корабле в Англию, о немецком царе, которого зовут Кайзером, о Гришке Распутине…
Старику было неинтересно слушать о кайзерах и Распутиных, и он в третий раз повторял:
— Говорю тебе, мой младший в Румынии воевал. Вот уже третий месяц письма нет. Ак дела в Румынии?
— Ах, в Румынии? Ежель в Румы-ни-ии… — Кирюк обдумывал, как ловчее соврать, и, ущипнув под столом соседку, решил потрясти деда сообщением: — Не дождетесь вы сына, милый кукка. Скорее всего сложил он свою буйную голову. В Румынии полностью разгромили наших. Без поддержки флота бессильны наши войска, а в Румынии моря нет.
Солдатке надо бы заголосить от такого известия, но она не вслушивалась, стараясь побольнее наступить на ногу соседу.
Дед Ермишкэ попик было головой, но вдруг встрепенулся:
— Ак нет моря? Помнится, игрусь писал, что их везли на орабле по Черному морю. Так мне прочитала соседская девка… идери. Она писать негоразда, но читать умеет.
— Что же ты, почтенный кукка, веришь сопливой девчонке, а не мне — матросу? Черного моря в Румынии нет, оно в Турции. Запомни, кукка, в Турции, — матрос прижал ногой ногу Праски.
Когда гость поднялся из-за стола, Праски еще раз обожгла его взглядом и юркнула в дверь. Дед Ермишкэ остался за столом. Убитый словами гостя, он не заметил его ухода.
Хвеклэ стояла на страже чести дома. Встревоженная поведением Праски, она после подозрительно быстрого исчезновения гостя настороженно прислушивалась. Нет, калитка не стукнула. Хвеклэ тихонько вышла во двор. Из распахнутой двери саманной клетки доносилось хихиканье Праски и приглушенный прерывистый голос матроса. «Ох, опозорит наш дом эта самлейская вертихвостка. И коршун-то самлейский. Как же быть?!» Хвеклэ метнулась к плетню и шмыгнула в дыру, проломанную мальчишками. Кидери оказалась дома. Быстро сообразив, чем взволнована Хвеклэ, она расхохоталась, но, тут же спохватившись, поспешила ее успокоить:
— Эх, была не была, попытка — не пытка! Попытаюсь спасти дом своего жениха Элим-Челима от бесчестья, — и юркнула в ту же дыру в плетне.
Хвеклэ осерчала было не на шутку, но, услышав за плетнем крик Кидери: «Где ты, соседка! Послушай, что я тебе скажу», — просветлела лицом и не спеша отправилась домой, задержавшись у ворот. Калитка открылась, и мимо пробежал Летчик-Кирюк, как будто за ним гнался злой дух Керемет.
Хвеклэ только руками развела: «Как же это я, старшая в доме, мать десятилетнего сына, ничего не могла придумать! Ну и Кидери! Ну и девушка. Кому-то ты достанешься, кого осчастливишь, чей дом осветишь?!»