Мост
Шрифт:
— А теперь надо освятить лучину в улахе. Жених ты, а сидишь вечерами со мной. Девчата по тебе сохнут.
Так и прогнал парня-отшельника в улах с пучком лучины под мышкой.
А в какой улах идти Тражуку, если Уксинэ нет ни в одном улахе? Отстала она от чувашских обычаев. Долга читает книжки при керосиновой лампе. «Пойду-ка я в тот улах, где Кидери. Авось Уксинэ придет навестить подругу».
— Вот еще один парень пришел с лучиной, — встретила его хозяйка улаха, приветливая баба Альдюк. — А лучина-то какая! Медово-желтая, мягкая, как кудель. Проходи, Тражук. За такую лучину тебя поцелует любая красавица! Выбирай!
— Не пугай его, Альдюк ингэ, — засмеялась Кидери. — Убежит еще с лучиной.
Завсегдатай этого улаха Зар-Ехим жег лучину из осины.
— Твоя лучше, Тражук, садись и жги ее сам, — обрадованный Зар-Ехим уступил место товарищу и подсел к Кидери.
Девушки работают: одни прядут кудель, другие вяжут чулки. Не вышивают. Для этого рукоделья нужен свет поярче.
У Кидери обе руки заняты. На большом гребне пук льна, ковыльно белого, как волосы у Тражука. Тянет она лен из гребня, сучит нитку смоченным слюной пальцем левой руки, а правой крутит веретено, то приближая его к себе, то отставляя. Тянет нитку, накручивает ее на веретено, поглядывает искоса на нового хранителя огня, думает:
«Эх, Тражук, Тражук, льняные волосы, васильковые глаза, да пустая твоя головушка. Когда же она у тебя поумнеет, когда глаза твои посмотрят прямо и встретятся с моими?!»
Ничем не выдает себя нетерпеливая, однако ж гордая девушка. А рядом с ней протирает штаны назойливый Зар-Ехим. Он не из тех парней, что сидят смирно. Рука Ехима, как змея, скользит за спину Кидери.
— Не замай! — Кидери шлепает парня но лбу чесальным гребнем. Девушки смеются, смеется и сам Ехим. Смеется и Тражук, но внезапно смех его обрывается. За окном метнулась знакомая тень. Раскрылась дверь, вошла Уксинэ. Задрожали руки у парня.
— О, и наш Тражук здесь, — удивилась она. — Ты, как древний жрец, поддерживаешь священный огонь, огонь улаха, — и усмехнулась, гордая своей ученостью.
Тражук смутился. Лучина выпала из его рук, улах погрузился в темноту. Девушки ахнули. В наступившей тишине прозвучал звук пощечины и сердитый голос Кидери:
— Не приставай, красный куржанак! [21] А ты, телок недолизанный, — это уже явно обращаясь к Тражуку. — Какой из тебя жених, если лучину не можешь удержать. А туда же — по улахам вздумал таскаться! Зажигай скорее лучину!
21
Куржанак — репей.
Девчата вновь смеются. Смеется и Уксинэ. Зар-Ехим сопит. Свет не загорается. Хлопает дверь. Тражук, спотыкаясь, выходит на улицу. Перед Уксинэ так его унизить! «Пусть Симун пичче сам ходит по улахам».
Тражук постоял на перекрестке и решительно повернул домой. Но прежде он оглянулся: в кромешной тьме замигал огонек покинутого им улаха.
— Жгите мою лучину, жрецы, жрицы… несчастные! Я вам больше не слуга!
Часть вторая
1
Осенью вернулся в Сухоречье и Николай Васильевич Радаев, «любимый дядя Коля» Илюши и Оли.
Этот первый настоящий большевик в Каменке, не созывая пока сходок, как Вись-Ягур, наблюдал за земляками, вел с ними беседы. Собирался он и в Чулзирму к чувашам, да не знал, с кого там начать. Тут-то и помогла Оля. Между племянницей и дядей началась дружба, особенно после того, как Оля рассказала ему о женихе. Оказалось, что в Самаре Николай Васильевич встречал бывшего чулзирминского шорника Захара — отца Румаша, Оля в разговоре упомянула о культурном и вежливом, как Румаш, Симуне Мурзабайкине — Семене Николаеве, о его дружбе с Тражуком. Радаев Семеном заинтересовался.
Павла Мурзабаева он знал хорошо, помнил и его племянника Семена, что когда-то дружил с русской девушкой. А вот можно ли ему верить? Как-никак, его дядя — бывший старшина, вел дружбу с разными там попами да фальшиными. Ну и что ж? Важно выяснить, каким стал сам Семен, понюхав пороху и покормив окопных вшей.
А Семен пока строил себе жилье на высоком берегу Каменки. Дорогу к реке по откосу ему помогли проложить тем же артельным способом — нимэ.
Тражук и Семен углубили дно родника на берегу Каменки и тесали сруб. За этой работой и застал их Олин дядя.
Семен хотя и не ждал Николая Радаева, но не удивился его приходу. О том, что Олин дядя Коля — большевик, он давно слышал от Тражука.
Поздоровавшись с Семеном, Радаев взглянул на его помощника и, протянув руку, сказал своим рокочущим басом:
— А ты, дружок, наверно, и есть тот самый Тражук, о котором мне все уши прожужжали Оля и Илюша. Поклон тебе прислали твои друзья. Чего сам глаз не кажешь?
— Все некогда, Николай Васильевич, — вместо смутившегося Тражука объяснил Семен. — Работаем без отдыха. Вот построим дом и явимся на вашу сторону, на вечерки к русским девушкам. А уж лучину чувашскую с собой захватим, — засмеялся он.
— Слышал про твои прежние подвиги, голубчик, — погрозил ему пальцем Радаев, — А сейчас некому там тебя поджидать! Да и хвост ты отрастил еще в довоенные дни. А с хвостами мы не принимаем.
— Эка беда! Защемлю хвост дверью, и он отпадет, как у ящерицы.
— Думаешь, новый отрастет? — подхватил шутку Радаев. — А дяди Павла не боишься? А суда людского? А бога? В бога, чай, все еще веруешь?
— Не пужай меня, Николай Васильевич. Теперь свобода! И царя нет, и бога нет, и от дяди я отделился, — отшучивался и Семен, прикидывая про себя: «Не балагурить же со мной ты пришел. Ну так выкладывай, чего тянуть?..»
Радаев тянуть и не собирался. Он взял Семена под руку.
— Пользуйся, дружок, случаем, отдохни малость, — обратился он к Тражуку. — А то, вижу, заездил тебя племянничек бывшего старшины. — А отойдя, сказал Семену: — Так свобода, говоришь? Не из пужливых, значит? О том и пришел поговорить…
Тражук сидел на венцах нового сруба и невольно слышал обрывки разговора: Радаев и Семен прогуливались взад-вперед по тропинке, то приближаясь, то удаляясь.
— И у нас ведь объявились два большевика. Умора. Слыхал, наверно, про них, коль узнал про сходку?