Мост
Шрифт:
И вот они уже на салазках — Трофим Петров и Сафо Пулькина! Катятся с горки. Салазки опрокинулись, Тражук уткнулся носом в снег…
— Ах ты, эсреметь! Возница называется. Да что ты дрыхнешь с вожжами в руках! — весело укоряет солдат.
— И не спал я вовсе, — оправдывается Тражук, залезая в сани. — Это под гору буланый понес. Сытый, шуйтан, весь день овес жрал.
— Ври больше. Я проснулся, видел, как ты носом клевал!
Дорога пошла в гору. Солдат выпрыгнул в снег.
— Немного разомнусь. Вожжи крепче держи!
Коню, видать, наскучило плестись шагом — дорога выпрямилась, он норовил удариться в рысь.
— Ну-ну, не балуй! — Тражук натягивает вожжи.
— Не держи. Догоню, не бойся! — кричит солдат.
Буланый рванул. Солдат успел прыгнуть в сани.
— Были, браток, и мы рысаками, — сказал непонятно, вырвал вожжи у Тражука. — Слазь! Сидишь всю дорогу, как улбут. Вытряхивайся из тулупа. Чаю мало пьешь, до ветру не просишься!
Хорошо! Ветер стих. Выглянуло неласковое зимнее солнце. Тражук бодро шагает за санями: «На брата похож солдат-то. Веселый». А Михаил гикнул, хлестнул коня кнутом и крикнул:
— Догоняй! А не догонишь, иди пешком.
Тражук опешил. Кинулся за санями: «А черт его знает, что он за человек. Вдруг какой-нибудь конокрад». Помчался следом, догнал, осталось только ухватиться за спинку санок. Протянул руку и растянулся на дороге.
Солдат с хохотом и гиканьем гнал лошадь дальше. Сердце Тражука колотилось так, что вот-вот выпрыгнет из-под задымившейся паром шубейки. Санки скрылись за поворотом. Тражук поплелся по опустевшей дороге. «Отец пропал из-за собственной лошади. Теперь я пропадаю из-за чужой. Что делать? Дурак, доверился проходимцу».
Добрел к повороту и засмеялся от радости. У кустов стоял буланый, раздувая дымящиеся бока. Солдат сидел на облучке задом наперед.
— Слабо тебе против меня, но бегать можешь! Только нет у тебя сноровки. Дышать не умеешь. Я вдвое тебя старше, но куда тебе до Михайла Осокина! Все мы сделали хороший проминаж: и я, и ты, и буланый.
Тражук окончательно уверился, что солдат — родной брат Тимрука. Такой же шутник. Но когда они снова у. троились в санях рядом, солдат, вдруг став серьезным, принялся расспрашивать про деревенских. И тут Тражук подумал, что Михаил не такой уж ветродуй, как дядя Тимрук. «Уж не чувашский ли это Радаев? Вот было б дело! У Илюши — дядя Коля, а у нас — дядя Миша». Когда Тражук упомянул, что провожал Семена на губернский крестьянский съезд, солдат не на шутку разбушевался.
— Ах ты, рогатый шуйтан. Растяпа! Дубина стоеросовая! Почему мне в городе не сказал? Я бы Симуна накачал! — и солдат даже обернулся, как бы прикидывая, далеко ли они отъехали от города, может, вернуться!
— Ты сам виноват, Мишши пичче, — возразил удрученный Тражук. — Не спросил ничего. Залез в сани и закричал: «Поехали». Чего ж теперь-то ругаешься?
— Да не тебя, я себя ругаю. Намаялся я в поезде, обрадовался, что сразу нашел попутчика, да еще с волчьим тулупом. Ну да ладно. Там он не уйдет от Захара Тайманкина. Знаешь ты Сахгара Святого? Помнишь его?
— Еще бы! — Тражук, захлебываясь, рассказал все, что знал про Румаша, сына Захара, про его письма. Спросил, что это за оружие — револьвер «бульдог», обещанный ему другом.
— Оружие? — усмехнулся солдат, — Детская игрушка, а не оружие. Вот, возьми! — Он вытащил из кармана шинели наган, покрутил барабан, высыпал патроны в рукавицу. Тражук голыми руками взялся за вороненое железо, повертел наган, причмокнул языком от удовольствия и неожиданно заключил, подув на пальцы:
— Им только летом воевать. Больно уж холодное!
— Ты еще дите, — улыбнулся Михаил.
Осокин осторожно заговорил о брате. Тражук многое выложил, что знал о дяде Тимруке, но кое о чем решил умолчать.
Солдат развеселился.
— Умный мужик, а? Грамотный? Газеты, значит, читает, раз выкрикивает: «Долой министров-капиталистов!» А любимое свое словечко не забыл?
— Это заману-то? — усмехнулся Тражук. — Нот, но забыл. Встретит кого на улице, вместо «здравствуй» кричит «замана!». И зачем он коверкает чувашское слово?
— Да это он воображает, что говорит как русский. Твердо. Наверно, у него вместо «капиталисты» получается «габидалисты». Так, что ли? Я сам сначала смешил людей, нажимая на все согласные. А вот «ш» иногда не выговариваю. А правда, умница мой братан? Вот кого надо было бы послать на съезд. Хороший он. Когда умер отец, сказал; «Не горюй, Мишши, выведу тебя в люди» — и в тот же год послал в школу. А потом я его сам научил грамоте. Неужели даже в Совет его не выбрали?
Тражук замялся: нелегко говорить человеку неприятное.
— Пить начал. Да водит дружбу с одними куштанами.
Солдат минуту помолчал…
— Так, говоришь, Симун не заодно с эсерами? Молодец он! — поставил точку солдат и поднял волчий воротник тулупа.
Впереди замаячила колокольня ероховской каменной церкви.
В Ероховке путники задержались дольше, чем предполагал Тражук. Осокин где-то пропадал, вернулся на заезжий, когда зажглись огни.
— Что же теперь делать будем, Мишши пичче? — растерянно спросил его Тражук. — Ночевать, что ли, тут будем?
— Что-что? Я тебе дам ночевать, ек-сэк! Запрягай. Сам буду править. Надевай волчий тулуп и дрыхни. За два часа домчу до дому. Подумаешь, двадцать пять верст.
Тражук и вправду проспал весь остаток пути.
— Вставай, шуйтан безрогий! — узнал он, просыпаясь, знакомый голос солдата. — Ек-сэк! Лошадка тянет меня к мурзабаевскому дому. А я не знаю, куда ехать. Где поселился твой Симун?
Тражук хотел было взяться за вожжи.
— Не дам! — воспротивился Михаил. — Ты только скажи куда.