Мост

Иванов-Паймен Влас Захарович

— Через верхний мост, — буркнул Тражук.

— A-а, в Малдыгас. Люблю. Там беднота живет.

— А потом вправо, на горку!

— Да ты что, очумел? На гумне, что ль, будем ночевать? Ведь не заявляться же к брату ночью. Слышь, петухи поют.

— Угу! — обрадовался Тражук. — Заночуешь у нас, за гумнами… Плаги акка будет рада. Она добрая.

…Солдат Осокин и утром не спешил к брату. Позавтракав у приветливой хозяйки, он отправился в Сухоречку.

Тражук до обеда читал и посматривал в окно. Дом дяди Тимрука стоял за речкой на косогоре.

Солдат, видать, от русских еще не вернулся. Тражук решил пройти по улице Твайкки в надежде встретиться с Михаилом еще хоть раз. Но увидел он не Осокина, а его брата, дядю Тимрука, выходившего со двора Смолякова в обнимку с Карпом Фальшиным. Смешная пара. Фальшин в романовском полушубке, на ногах — валенки, Тимрук — в рыжем худом сукмане и в лаптях. Приземистый Фальшин отталкивал от себя тщедушного, высокого Тимрука, а тот, громко выражая свой восторг, лез целоваться. Дядя Тимрук выкрикнул имя отца Тражука и упал на заледеневшую тропинку, вскочил и как ни в чем не бывало, растопырив руки, опять полез к Фальшину. На этот раз Тражук разобрал слова пьяного Тимрука: «Постой, Карп Макарыч, скажи, для-ради Христа, зачем ты отобрал пегашку у Сибада-Михайлы?» И снова Тимрук полетел наземь от сильного толчка Фальшина. Но он вскочил, снова выкрикнул имя Сибады, полез к Фальшину и снова свалился…

Бабы у ворот громко роптали:

— Ай, батюшки, убьет этот непутевый русский Заману-Тимрука.

Тражук застыл на месте. Фальшин сильным ударом сшиб беднягу и принялся пинать ногами. Молодому парню не пристало связываться с пьяными мужиками. «Эх, Илюша не посмотрел бы ни на что, звезданул бы этого Фальшина…» Но в это время кто-то действительно так звезданул негодяя, что тот отлетел на несколько шагов и с грохотом ударился о ворота двора Смолякова. Да это Вись-Ягур! А вон бежит и Мишши пичче.

Ягур поднял за ворот Фальшина, развернулся было для удара.

Стой, Егор Егорыч! — подоспевший солдат отвел его руку. — Убьешь человека, отвечать придется.

— Ах ты сволочь! Кусок старого режима, — скрежетал зубами огромный Ягур, встряхнул Фальшина и подтолкнул к мосту через Ольховку.

Дядя Тимрук поднялся на ноги и в изумлении уставился на солдата.

— Замана! — завопил он. — Мишша, Мишшук, Мишши! Мой брат, юхтар-малахай! Люди, глядите, это мой родной брат Мишши. Салдак… Нет, генерал!

Солдат подозвал Тражука, попросил довести Тимрука до дому.

— Чего это он про генерала поминал? — поинтересовался Вись-Ягур.

— Писал ему летом, что выбрали меня председателем дивизионного комитета, — отмахнулся Михаил. — Вот у него все и путается в пьяной голове.

— Мишши, юхтар-малахай! Дивизией командует. Генерал! — вопил Тимрук, стараясь вырваться из рук Тражука и подоспевшего Яхруша.

Мальчишки слышали выкрики Тимрука, но производству солдата в генералы не поверили. Они уже знали, что офицеры и генералы — враги Советской власти, как и атаман Дутов.

По селу разнесся слух, что вернулся с войны Салдак-Мишши, но осерчал на родного брата за дружбу

с богачами и приютился у Симуна Мурзабая.

Михаил Осокин получил пожизненное прозвище «Салдак-Мишши». К брату действительно он так и не перебрался.

5

Декабрьский крестьянский съезд в Самаре, к удивлению Симуна, оказался не первым, как он думал, а четвертым. Четвертый съезд с апреля этого года! Как же это? Вся губерния бурлит, живет по-новому, а Каменка все еще дремлет. А так ли? Может быть, Симун сам проспал все лето? И не мудрено. Вернувшись домой после госпиталя, вначале наслаждался покоем. Потом — мечтал у окошка о несбыточном счастье, строил дом…

Кузьминовский эсер по дороге в Самару был очень ласков с племянником Павла Мурзабая, уговаривал его выступить на съезде, осторожно подсказывал, о чем и как говорить.

— Дядя бы смог лучше… Без году неделя я стал хозяином своего двора, — пытался уклониться Симун от прямого обещания.

— Дядя, говоришь? — притворно удивился Белянкин. — И сам я так думал. Да, вишь, староват он. Тебе, выходит, передал свою линию. Надеется. И я надеюсь на тебя, Семен Тимофеевич.

«Хитер. Величает на каждом слове. Да и я ведь не лыком шит».

— Неопытный я, Фаддей Панфилович, — хитрит Семен. — Плохо еще разбираюсь. Посижу, послушаю других делегатов. Л то ляпну чего-нибудь, людям на смех.

— Дело говоришь, Семен Тимофеевич. Сначала послушай. Летось тут один вашенский сразу в кутузку угодил.

И тут Семен услышал о подвиге Осокина, которого в Чулзирме звали Заманой-Тимруком. Павел Мурзабай ехать на крестьянский съезд отказался, и Белянкин по совету Смолякова ухватился было за Тимрука, протащил его на уездном, выдвигал на губернский. А тот в конце своей довольно толковой речи взял да и ляпнул: «Вся власть — Советам! Земля крестьянам! Долой министров-капиталистов!»

— Подвел оп меня под монастырь, — закончил Белянкин свой рассказ. — Не то он придурковатый, не то уж слишком умен. Дурь-то у него небось выбили в кутузке!

Да, проспал кое-что Семен. И чулзирминцев, видно, не знает. Рассказом про Тимрука Белянкин еще больше насторожил Семена.

Па первом заседании Семен вертел головой, осматривая крестьянских депутатов со всей губернии. «А хлеборобов тут, пожалуй, и нет, — дивился он, — Кругом тучные бородачи в жилетках и при часах, а главарями — поджарые очкари при галстуках».

Слушает, наблюдает, думает Семен Мурзабай — товарищ Николаев.

Весь спор вокруг продовольствия. Богатеи не хотят давать городу хлеба, они понаглее и, пожалуй, злее самого Белянкина. Семен сам крестьянин, хлеб выращивает. Но он понимает, что городу нужен хлеб — и рабочему и солдату. А им, эсерам, и дела нет до этого. Анархисты и есть, только эти умышленно вносят беспорядок. Разум-то не на их стороне, а на стороне тех же большевиков…

К Семену в перерыв подошел человек, небольшой, худощавый, с длинными рыжеватыми усами.