Мост
Шрифт:
С осени в доме Анук собирались девушки с улиц Сирмабусь и Твайкки. Но в этом году, после сурхури и крещения, женщин вытеснили бывалые фронтовики. Укромнее местечка во всем селе не отыщешь: улица Сирмабусь, самая короткая в Чулзирме, тянулась от верхнего моста вдоль правого берега Каменки и упиралась в излучину с крутым откосом. Над этим откосом стоял двор Ятросова. Зимой сюда из-за сугробов подойти было затруднительно. В шутку прозвали домик Анук улахом фронтовиков, а хозяйку начальником улаха.
— Начальник так начальник, — согласилась Анук. — Только тогда уж слушайте меня. Надоели мне пересуды. Давайте пригласим Шатра Микки. Говорят, его новым сказкам научил Салдак-Мишши.
Киргури — муж Плаги, младший сын Элим-Челима, поддержал:
— Позовем! Микки пичче — мой сосед. Я его сам приведу завтра.
Микки не заставил себя долго упрашивать. Солдаты слушали его новогоднюю сказку разинув рты: даже перестали дымить самосадом. Вот те Микки! Особенно поразили слушателей подробности из жизни Ленина, дружба его отца с чувашами, рассказ о старшем брате Ильича — Сандре…
Микки наотрез отказывался повторять свои старые сказки.
— Ну давай тогда новую! — просили его.
— Время сказок отошло, — возразил Микки, — а быль только еще складывается. Складывать ее будете вы, а я потом передам вашим детям. Поделитесь лучше вы сами тем, что видели, что узнали.
Посетители улаха смущенно молчали.
— Дождешься от них! — вмешалась Анук. — Так тебе и признаются эти молодчики, как бежали с фронта, побросав ружья.
— А вот и врешь! — возразил простоватый Басюк. — Ружья у нас отобрали в Сызрани.
— Дурак, что отдал! — буркнул Сар-Стяпан, браг Вись-Ягура.
— А ты домой притащил? — взвился Васюк. — Сам-то ты тихий, да брат у тебя дикий. Смотри, отберет он и у тебя ружье, а упрешься — гранату в тебя метнет.
— Я хочу знать, — настаивала Анук, — сбежали вы из окопов или кто-то вас отпустил?
— Сами понять не можем, — объяснил, смеясь, Васюк. — Все идут, и мы пошли.
— Да что ты знаешь? — возмутился чернявый молодой солдат Ахтем-Магар. — Мы ушли по решению полкового комитета… Не самовольно…
— Керенский не пускал? — опять вмешалась Анук. — А Ленин? Ленин распорядился или вы никого не признаете?
Солдаты растерянно переглядывались.
— Э, да что вас спрашивать! — возмутилась Анук. — Ни о чем вы не думаете, ничего не ведаете. Мы с Микки пичче и впрямь больше вас разумеем. Сам Ленин подписал Декрет о мире, потому что трудовые люди хотели мира. Но я вот о чем хочу вас спросить: готовы ли вы, как Симун пичче или Салдак-Мишши, защищать Советскую власть от врагов? Или попрячетесь за бабьи юбки?
— Ай и вредная ты, Анук, — криво ухмыльнулся Киргури. — Мы тоже кое-что знаем. Симун и Мишши ушли в Красную гвардию, а нынче для защиты Советской власти создается Красная Армия. Но в нее тоже пока записывают только добровольцев. И ко мне на румынский фронт дошла весточка из России о Советской власти — мы всем полком подались домой. А на одной большой станции, уже здесь неподалеку, вдруг видим: в одну минуту осталось солдат только полвагона, и меня со всеми вынесло наружу. И гляжу я: огромная толпа собралась, а посреди один стоит на голову выше всех. Слышу, этот Улып что-то говорит, размахивая руками. Зашел я с подветренной стороны и услышал последние слова. И навсегда их запомнил: «И если все мы будем удирать до дому, то кто же тогда станет защищать землю и мир от бар и богатеев, а нашу власть Советов от кровных ее врагов — буржуев и помещиков? Слушай, солдат, сын земли русской! — заговорил он еще громче. — Тебя опять хотят закабалить. Но ведь ты теперь не бессильный — у тебя в руках ружье! Ты не одинок — мы все заодно — вон какая мощь! Ты прозрел: знаешь, куда идти! И у нас теперь есть надежный поводырь — большевистская партия! Есть у нас великий Ленин, вождь рабочих, солдат и крестьян! Так поверни, солдат, свое ружье против вековечных своих врагов, встань грудью на защиту Советской власти, записывайся добровольцем в Красную Армию трудового народа…» — Кургури умолк.
Анук, повернувшись к нему, нетерпеливо спросила:
— Ну и как? Что было дальше?
— Больше половины солдат записалось в Красную Армию, — ответил Киргури упавшим голосом.
— А ты? Какими глазами смотрел ты вслед уходящим? Ты, значит, Киргури, сын бедняка — деда Ермишкэ, бежал без оглядки с остальными домой!
— Ну, тогда не записался, — упрямо сказал Киргури. — А надо будет, и запишусь.
Солдаты один за другим опускали глаза под вопросительным взглядом Анук. Лишь чернобровый сосед Анук — Ахем-Магар, вместо того чтоб смутиться, улыбнулся ей: здорово, мол, просветил тебя твой Салдак-Мишши…
У лавочника Смелякова собрался другой мужской улах. Хаяр Магар, Пуян-Танюш, Мирской Тимук были его постоянными посетителями. Сюда захаживал и Замана Тимрук, затаивший обиду на Михаила, забывшего дом отца; за две недели, пока жил в родном селе, ни разу не навестил Микки старшего брата. Бывал у Смолякова и Летчик-Кирюк…
В этом кулацком улахе шли другие разговоры. Недавно Смоляков в Кузьминовке встретился с Белянкиным. Тот обещал приехать в Каменку и провести новые выборы в Совет, приказал подготовить четырех кандидатов из Чулзирмы. Смоляков обнадежил вожака эсеров. Однако в его улахе не было полного ладу. Хаяр Магар возмутился от одного упоминания о Павле Мурзабае.
— Но он же друг Белянкина, — Смоляков разгорячился. — Фаддей Панфилович уважает его. Не ко мне и не к тебе заезжает в Чулзирме, а только — к нему, Мурзабаю.
Танюш поддакнул Смолякову, и было решено пригласить Павла Ивановича. Мирской Тимук, на которого было возложено уговорить родственника, вернулся сконфуженный:
— Шуйтан! Захохотал, как сумасшедший, и пустил в меня без слов пустой бутылкой!
— Что я говорил! — торжествующе выкрикнул Хаяр Магар. — Конченый он человек. Пьяница. А племянник его — большевик, воевал против Дутова.
— Мурзабай о Назаре тоскует, — заступился Смоляков. — А может быть, ты прав — с изменой племянника смириться не может.
— А я, может, о царе тоскую! — вскипел Магар. — Еще неизвестно, кем стал его сын. Может, тоже большевиком…
— Господь с тобой! — вскричал Смоляков. — Чтоб Назар стал большевиком! Да скорей Ольховка вспять потечет!
Но Магара нельзя было унять. Он возгордился: сын его Митти — теперь гвардеец Самарского эсеро-максималистского губисполкома. Не одобряемый большевиками губисполком опасался самарских рабочих, и была создана охрана из кулацких и купеческих сынков — от каждой волости по пять добровольцев. Чее Митти был зачислен Белянкиным в пятерку от Кузьминовской.