Мост
Шрифт:
— Все удивляюсь тебе, Тараска, — шепчет она. — Мудрый ты, как дед Артем, отец мамани. И в кого ты уродился? На брата нисколечко не похож.
— Характером в мать, а ростом в бабушку, а Румаш ростом в отца, а в бабушку характером, — серьезно отвечает Тарас.
И смешно Оле и грустно.
— Ну иди порыбачь, Тараска, а я нарву тебе цветов. Ты цветы любишь?
— Угу, — мычит Тарас, прыгая с откоса на прохладный песок.
Оля углубилась в Дегтярный перелесок и остановилась, узнав крохотную полянку. Здесь они с бойкой Кидери в прошлом году менялись одеждой.
«Вот светлая душа. Любит безответно и не унывает. Наверно, готовится к веселой троице со своей ученой подружкой».
…А Кидери тоже сидела на берегу Ольховки на опушке Осиновой рощи. Не будет этот семик радостным для нее. А все началось со счастливого семейного события: к весне вернулся домой пропавший без вести отец. Он побывал в плену у австрийцев, бежал вместе с односельчанином Васьлеем, отцом Зар-Ехима. К радости Ехима и на горе Кидери крепко Васьлей и Хведор сдружились. Еще в плену дали зарок, если вернутся домой, скрепят дружбу родством. И вот Васьлей заслал к Хведеру сватов. Для Кидери это было громом среди ясного неба. Мужа для себя она давно выбрала, но все откладывала решительный натиск на этого недотепу. А теперь, когда пришла пора действовать, будь он неладен, живет где-то в Камышле. Затянуть бы дело до осени, а там она сумеет доказать Тражуку, что они созданы друг для друга! Как ни противилась Кидери, как ни просила отца подождать, тот не сдавался, объявил, что на троицу сыграет свадьбу.
Грустит Кидери, а придумать ничего не может. Как идти ей против воли отца, если Тражук смотреть на нее не хочет. Чем одиночество, лучше простоватый Зар-Ехим…
И поделиться девушке не с кем. Мать считает, что Зар-Ехим жених подходящий. Уксинэ не поймет подругу, для нее деревенские парни на одну колодку — что Тражук, что Ехим, что Санька. Праски легкомысленна. Надо надеяться только на себя, все самой решить.
Кидери готова пешком пойти в Камышлу, к Тражуку, а он не доводится ей даже отдаленным родственником. Совсем было решила пойти, а на улице оробела. Казалось, односельчане судят ее: «Ай, бесстыжая, чего удумала! Смотрите, люди добрые, на эту потаскуху, в Камышлу она собирается, чтоб броситься на шею парню».
Нет, идти в Камышлу нельзя. Суд людской — жесток. Защитников не найдется. Надо послать Тражуку письмо, подыскать слова… А писать-то не горазда. Попросить Уксинэ? Нет, нельзя. Сама, сама она напишет! А если какие буквы будут не к месту, Тражук не такой, чтоб высмеивать.
Ну написать — напишет. А с кем послать? С дядей Тимуком? Нет, с ним нельзя. Все село узнает. Недаром его Мирским зовут. На людях он молчит, а наедине с какой-нибудь вдовушкой, наверно, болтлив, как баба…
Дунул ветерок. Зашелестевшие деревья Чук-кукри напомнили Кидери, что это место священное — обиталище чувашского бога Пюлеха. Так ей еще бабушка говорила.
— Хоть бы ты мне помог, всемогущий Пюлех! — взмолилась было девушка, но тут же горько усмехнулась — не верила она Пюлеху! А он будто ее услыхал.
— А завтра придешь сюда, Тараска? — зазвенел за кустом девичий голос.
— Нет, завтра я поеду в Камышлу с дядей Мирским. Буду учиться косить.
— Что ты, Тараска, бог с тобой! Рано тебе еще.
— Траву — самое время. Я уже большой.
— Ах ты мой миленький! Ну ладно, передай привет Тражуку.
Кидери сказала совсем как бабушка, но только про себя: «Слава тебе, Пюлехсем! Услышал ты мою молитву…» — и тут же недоверчиво улыбнулась.
…Нерадостна эта весна и для Тражука. Живет в избушке Мурзабая близ камышлинского имения помещика Аржанова. Он мог бы, как и Мирской Тимук, часто бывать в Чулзирме, но нечего ему там сейчас делать. До последнего дня ждал Тражук Румаша, теперь знает точно: одна дорога теперь Румашу из Стерлибаша. В Каменку Румаш пока не приедет. Не будет нынче русского семика на лугах Чулзирмы. Значит, и Тражуку нечего домой торопиться: Уксинэ по-прежнему его не замечает. Значит, можно жить здесь до осени: волов оставили на все лето. Это хитрый Тимук посоветовал Павлу Иванычу убрать воловьи упряжки с людских глаз долой. Пусть-де не думают голодранцы в Совете, что у Мурзабая — кулацкое хозяйство. Непротрезвившийся хозяин на этот раз не стал издеваться над Тражуком, сказал только: «Валяй, мне все едино». Тражук решил: осенью получить расчет, обеспечить мать и поехать в Ягаль или Вязовку.
От грустных раздумий Тражука оторвал мальчишеский голос:
— Тражук пичче, где ты?
— Как ты сюда попал? — удивился Тражук, увидев Тараса.
— Дядя Тимук подвез. Сам он проехал в Камышлу, а я спрыгнул на ходу и бегом сюда. Я соскучился по тебе… Тражук пичче, а ты научишь меня косить?
— Десятилетние ребята не косят, Тарас. Я и сам-то только в прошлом году научился.
— Мне уже двенадцатый идет. Перед масленицей исполнилось одиннадцать, — Мальчик, помня наказ Кидери, огляделся по сторонам. — А я тебе два письма привез. Одно от Симуна пичче, другое — секретное. От кого — сам узнаешь.
Парень вспыхнул: «Неужели от Уксинэ!» — сунул письма в карман. Боязно вскрывать конверт, в котором, может быть, судьба твоя заключена.
Парень побалагурил с Тарасом, угостил диким чесноком и щавелем, повел искупаться на помещичий пруд.
— Ты покуда раздевайся, погрейся на солнышке. Смотри, без меня в воду не лезь, — сказал он, усаживаясь в тень ветлы. Он прочитал письмо от Симуна, задумался. Все хорошие люди воюют за Советскую власть: Симун, Румаш, Радаев, Осокин и даже Илюшка Чугунов. Симун еще раз тяжело ранен, а не спешит домой, пишет, что в Самаре должен повидать какого-то товарища Воробьева. Опасается только, что дорога к тому времени, возможно, будет отрезана. Дутов хоть и не взял Оренбурга, но двигается в сторону Самары, до Сороки уже дошел. Бои — в каких-то пятидесяти верстах от Каменки. Товарищи Тражука борются за свободную жизнь для народа, а он сидит у камышлинского пруда и предается мечтам. «Чем я хуже других? Брошу все и уеду к Симуну! Не трус я, кажется! А где же Тарас?! — вдруг спохватился Тражук. Вскочил, огляделся по сторонам, встревоженно позвал:
— Та-ра-ас!..
— Тут я. Чего кричать-то? Ты же сам велел на солнышке греться. Вот я и греюсь, — ворчал мальчик, скрытый от Тражука высокой травой. — Ну, можно в воду или обождать?
— Обожди. Тражук рассмеялся. — Наверно, мы с тобой к вечеру поедем в деревню…
Мальчик снова улегся на примятую траву. Тражук вынул из кармана второе письмо. «Что же это? Не может гимназистка писать такими каракулями!»
Пробежав глазами письмо, Тражук сначала ничего не понял: его мысли были далеки от Кидери. Словно ледяной водой облили.
«Ты, Тражук, ухмах, — читал он кривые буквы. — Мечтаешь об Уксинэ. А она плюет на тебя. А меня просватали за рыжего Ехима. Скажи, Тражук, выходить мне за него? Почему я у тебя спрашиваю, догадайся сам. Вся деревня знает, кого любит Кидери, один ты ничего не видишь. Как ты скажешь, так и будет. Позови, и я приду к тебе пешком. Уйдем с тобой за Камышлу, к башкирам. А захочешь — и в Чулзирме можем остаться. Я не побоюсь пойти против воли отца. Ничего он со мной не сделает: теперь свобода. А если ты ухмах, назло тебе выйду за рыжего. Не мешкай с ответом. На семик назначена свадьба…»